Кавалерийская былина - Александр Бушков

Трудно сказать, насколько Мартьян всему этому верил — тоже был мужик не без царя в голове. Но врать согласно пословице не мешал. Поручик Сабуров тоже слушал вполуха и бездумно улыбался неизвестно чему. Лежал себе на армяке поверх пахучего сена, рядом аккуратно, орденами вверх сложен полотняник, повозку привычно потряхивает на плохонькой российской дороге… Вокруг тянулись негустые леса, перемежаемые пустошами, а кое-где болотинами. Болота здесь были знаменитые — единственно своими размерами и проистекающей отсюда малополезностью земель. Оттого и помещиков настоящих, многоземельных, как мельком обронил Мартьян, не водилось отроду. Мелких сидело несколько, едва ли не однодворцев.

— Так что и не жгли, поди? — съехидничал Платон. — В свое-то времечко?

— Да кого тут было жечь, и за что… У нас народ не пахотный исстари. У нас в первую голову — ремесла, торговлишка, что до манифеста, что потом. А господа… Ну вот один есть поблизости. Имение — аж с десятину, поди. В трубу небеса обозревает, скоро дырку в тучах проглядит, уж простите дурака, ваше благородие, если что не так ляпну. И ездят к нему такие ж блажные…

— А такого не было, случаем, — в шутку спросил Сабуров, испытывая свою прекрасную память. — Роста высокого, сухощав, бледен, глаза голубые, белокур, в движениях быстр, бороду бреет, может носить усы на военный манер…

— Что-то вы, барин? — Мартьян вылупил глаза, будто и впрямь дурак дураком. Но в лице дрогнуло что-то, в глазах отблеснуло. Не прост ты, детинушка, подумал поручик Сабуров, ох, не прост. Может, что и слышал. Может, кого и вез. Может, тот, что в движениях быстр, уже и прошел щучкой сквозь худые жандармские сети давно тому назад. Но детинушка промолчит, ибо челноком снует по большой дороге, а у дороги той закон один помалкивай да в чужие дела не суйся, рвение пусть проявляет тот, кому оно положено по службе. Впрочем, все это полной мерой касается и поручика Сабурова — ни к чему ему лезть в дела голубых, которых некогда зацепил стихом поручик Тенгинского полка Лермонтов. Офицерской чести противно соучаствовать тем стрюкам и даже думать о них…

Они ехали, болтали, молчали, опрокинули еще по паре стаканчиков, ехали, и понемногу путь стал скучен — оттого, что впереди дороги оставалось больше, чем позади. Вечерело, длинные тени деревьев ложились поперек тракта там, где дорога проходила лесом, а болотины понемногу заволакивало туманом, редким пока что, жиденьким. Вот и солнце укатилось за горизонт.

— Влажной барин говорил как-то, что земля круглая, — сказал Мартьян с плохо скрываемым превосходством тороватого и удачливого над бесталанным и блажным. — А я вот езжу — полсотни верст туда, полсотни верст назад. И везде земля — как тарелка. Ну, не без пригорков кой-где, но чтобы круглая…

— Оно так, — лениво поддакнул Платон. — Ежели взять степь…

Крик его прервал долгий вопль на одной ноте — он донесся издалека, затих, потом вновь зазвучал, приближаясь. Звучал он так, словно человек нос к носу столкнулся с каким-то ужасом и давно уже вопит, подустал, осип.

— Шалят? — спросил Платон, а сам уже подтянул к себе ружейный чехол, возился с пряжками.

— Да не должны бы возле самого-то постоялого… — сказал сквозь зубы Мартьян, но тоже насторожился и потрогал безмен.

Поручик Сабуров извлек из кофр-фора кобуру, из кобуры вытянул табельный «смит-вессон» и взвел тугой курок. В кофр-форе лежал еще великолепный кольт с серебряными насечками, и не паршивая венская подделка, а настоящий: «сделано в Хартфорде» — трофей, забранный у срубленного в лихом деле турецкого офицера. Но пусть себе лежит. Оружия и так достаточно. Поручик да казак с шашками, винтовкой и револьвером, детина с безменом на любых разбойничков хватит, ха! Янычар трогали за магометанскую душу, а тут…

Дорога заворачивала, по ней завернула и тройка, и они увидели, что навстречу движется человек — то побежит, то бредет вихлючим зигзагом, то снова малость пробежит, и машет руками неизвестно кому, и мотает его, как пьяного. Или смертельно раненного, подумали два военных человека и стали очень серьезными.

— Тю! — сплюнул Мартьян. — Рафка Арбитман тащится, и таратайки его при нем нету…

— Это кто?

— Да жид. Торгует помаленьку, старым тряпьем больше. — Мартьян поскучнел. — Вот ты господи, у него ж и брать-то нечего. Неужто позарились на клячу да кучу тряпок?

— Останови.

— П-р-р! — Мартьян натянул вожжи. — Здорово, Рафка, что у тебя такое?

Старый еврей подошел, ухватился за борт повозки, поручик Сабуров, оказавшийся ближе, наклонился к нему и едва не отпрянул — таким от этого библейского лица несло ужасом, смертным отрешением духа и тела от всего сущего.

— Ну что там? — нетерпеливо рявкнул Мартьян, протянул ручищу и тряхнул старика за плечо. Тщедушная фигурка колыхнулась — и лапсердак в свежей земле, и лицо, и пейсы; в волосах, как у языческого Силена, торчат листья — бежал, продирался, падал. — Да говори ты, идол!

— Слушайте, — сказал Арбитман. — Таки поворачивайте уже и бегите быстрее отсюда, совсем скоро тут будет сатана, как лев рыкающий, и смерть нам всем. Смерть нам всем. Вот все кричат на старого еврея, зачем он продал Христа, и я сегодня думаю: может, какой один еврей когда и продал немножко Христа? Иначе почему на старого Рефаэла выскочил такое… Молодый люди, вы только не смейтесь моими словами, хоть вы и храбрые военные люди, совсем как Гедеон храбрые, но убегать нужно, скакать, иначе мы умрем от это страшилище, и трусы, и храбрые!

Они переглянулись и покивали друг другу с видом людей, которым все насквозь ясно.

— Садись на облучок, — сказал Мартьян и переложил безмен на колени, освобождая место. — Хошь ты и жид, а не бросать же на ночь глядя во чистом поле.

Старик подчинился, вожжи хлопнули по гладким крупам, и лошади рванули вперед; но старьевщик, увидев, что назад они не собираются поворачивать, скатился с облучка и кинулся напрямик, махая руками, вопя что-то неразборчивое. Они кричали в три глотки, но Рефаэл не вернулся.

— Да ладно, — махнул ручищей Мартьян. — Не хотел с нами, пусть пешком тащится. Медведей с волками у нас еще при Годунове перевели. А в болото ухнет — на нас вины нет. Честью приглашали. Но-о!

Двенадцать копыт вновь грянули по пыльной дороге. Поручик Сабуров положил «смит-вессон» рядом, стволом от себя, а Платон ради скоротания дорожной скуки затянул негромко:

Не туман с моря поднялся,три дня кряду сильный дождик шелкнязь великий переправлялся,через Дунай он с войском шел.Он и шел с крестом-молитвой,чтобы турок победить,чтобы турок победить,всех болгар освободить.Три мы ночи шли в походе,призатуманилось у нас в глазах…

Песня оборвалась — лошади шарахнулись, ржа, повозку швырнуло к обочине, Сабуров треснулся затылком о доску, и в глазах действительно призатуманилось. Мартьян что есть сил удерживал коней, кони приплясывали и храпели, норовя вздыбиться, а Платон Нежданов уже стоял на дороге, пригнувшись, взяв ружье на руку, сторожко зыркая по сторонам.