Возвращение тамплиеров - Джузеппе Д'Агата

— Джакомо, ты и в самом деле любишь выпить?

— Нет, вовсе не люблю. Просто учусь управлять пороками.

Они выпили и скривились — напиток оказался слишком крепким. Яирам спросил:

— И к женщинам отношение такое же, как к выпивке, верно?

— А что, разве ты относишься к ним иначе?

— Я не восхищаюсь ими и не презираю, вот и все.

— Однако ты все еще девственник, признайся, — сказал Джакомо, дружески хлопнув его по плечу. — Первое января — день откровенных разговоров и откровенных предложений.

— Просто я еще не встретил ту, которая мне нужна, — согласился Яирам без всякого смущения. — А ты, должно быть, уже спишь с Анной?

Джакомо ответил неопределенной улыбкой.

— Но ведь это же твоя девушка, твоя невеста.

— Спал, конечно. Чтобы научиться, как это делать. В сексе она разбирается весьма неплохо. Во всяком случае, намного лучше нас с тобой. — Джакомо снова наполнил стаканы, а потом ткнул пальцем в грудь Яирама: — А ты, прикидывающийся простачком, что у тебя с Анной?

— Ничего, и ты это хорошо знаешь, потому что веришь мне.

— Согласен, верю.

— Могу признаться тебе кое в чем?

— Я же сказал, что сегодня день откровенных разговоров. Ну так что?

Виски делало свое дело. У них уже заплетались языки.

— Если б не ты, Анна была бы моей.

— Ты так уверен, Винчипане?

— Такие вещи обычно понимаешь. Более того, чувствуешь, дорогой Риччи.

Джакомо закружил по комнате в танце, делая широкие круги, пошатываясь и держа бокал, словно даму.

— Дорогу завоевателю! Тому, кто покоряет женские сердца, но при этом предусмотрительно остается девственником.

Они расхохотались и принялись шутливо обмениваться тумаками, опрокидывая вещи. И тут им пришло в голову помериться силами в фехтовании. Джакомо взял меч, Яирам — ятаган, но после нескольких неловких ударов они оставили оружие и, ошалевшие, свалились на постель Джакомо.

Наконец, придя в себя и переведя дыхание, Джакомо предложил:

— Откровение за откровение. Я тоже хочу сделать тебе одно признание: я думаю бросить ее.

— Кого?

— Анну.

— Отчего же вдруг?

— Так. Обнаружил, что прекрасно могу без нее обойтись.

— Я думал, ты влюблен в нее.

— Я тоже так думал. Так что мужайся. Если она тебе подходит — вперед. Поле свободно.

— И не подумаю даже.

— Еще бы, ты же понимаешь, что после меня у тебя нет никаких надежд.

— Оставляю вас наедине с вашими иллюзиями, маэстро.

Тем временем падре Белизарио после долгого размышления решил действовать. Он направился по коридору к кельям, где жили монахи, избравшие полнейшее уединение от мира и даже от других монахов, предпочтя общаться исключительно и непосредственно с Богом.

Падре Белизарио не свернул в коридор к отшельникам, а подошел к старинной двери, укрепленной металлическими стяжками, с тяжелым запором, и остановился в раздумье, словно решение открыть ее стоило немалого. За этой старинной дверью, за огромными, ржавыми, но еще очень прочными петлями, была постыдная и страшная реальность, которую следовало оберегать в строжайшем секрете.

Сколько времени… сколько лет не переступал он этот порог? Белизарио вставил ключ в замочную скважину, отпер дверь и принялся спускаться по каменным ступеням. С тех пор, как их сложили, по этому пути ходили немногие. По меньшей мере лет тридцать назад — это он помнил, — он впервые спустился сюда вместе с демонологом Феличино, монахом того же монастыря. Феличино все считали «немного странным», чтобы не сказать хуже. С того дня у Белизарио сохранилось незабываемое, совершенно необычайное ощущение: когда он идет по этим темным ступеням, дорогу ему освещают только собственные глаза. Это повторилось и сейчас.

Лестница привела монаха в обширную крипту, где находилась некогда братская могила, опустошенная более века назад. Теперь ряды локул — погребальных камер — от пола до потолка пустовали, и тут была лишь одна каменная могила — гробница брата Феличино. В стене напротив виднелась дверца, настолько невысокая, что проникнуть в нее можно было лишь на четвереньках. Она тоже была очень древней, четырнадцатого века.

Старый монах опустил голову и, не перекрестившись, произнес загадочное заклинание:

— Агарот, Афомидис, Азугир. Паатия Ураб Кондиан. Лакакрон. Фондон. Алумарес. Бургасис, вемат Леребани.

Затем он открыл невысокую дверцу, опустился на колени и прополз внутрь.

Помещение, где он оказался, представляло собой нечто вроде большого каменного мешка без единого окна. Непонятно откуда струился неяркий голубоватый свет. В центре большое белое полотнище, на котором выделялся крупный ярко-красный крест, укрывало что-то вроде огромного круглого ящика, занимавшего почти все пространство.

Падре Белизарио приподнял покрывало и, убедившись, что все в порядке, облегченно вздохнул. Тот, кого он искал, был на месте. Значит, не сбежал.

Это была большая круглая клетка, почти не отличавшаяся от вольера, но кое-что придавало ей совершенно необычный вид.

Пол в клетке представлял собой круглый лабиринт, очень похожий на тот, что высечен на одной из колонн собора в Лукке. Отдельные проходы — коридоры лабиринта — были перекрыты множеством железных перегородок, поднимавшихся до самого верха клетки. И нигде не было видно выхода.

Дьявол никак не выдал, что заметил присутствие монаха. Совсем крохотный — не больше вороны, — он медленно двигался по замкнутому лабиринту. На нем был серый плащ с поднятым капюшоном, скрывавшим лицо.

После того как один мрачный и загадочный случай лишил его памяти, некое колдовство сделало дьявола Азугира именно таким.

Так говорил монах Феличино, демонолог. При жизни он был сторожем маленького серого существа, томящегося в лабиринте уже много веков. А потом эта страшная обязанность перешла к молодому монаху, проводившему старого Феличино в подземный скит.

Падре Белизарио вытер холодный пот, ручьями стекавший по лицу, и снова накрыл клетку покрывалом с вышитым на нем крестом.

Глава третья

— Тысяча четыреста восемьдесят девятый — тысяча девятьсот восемьдесят девятый. Пятьсот лет, — проговорил Яирам, глядя на даты, написанные от руки на обороте рисунка.

Джакомо помедлил, прежде чем снова водрузить его на место, среди прочих творений пера, карандаша и кисти, что заполняли стены зала. Утренний свет становился все ярче и ярче, так что теперь в комнате все было хорошо видно.

— Я нашел его несколько месяцев тому назад, — объяснил Джакомо, передавая Яираму большую лупу.

Речь шла о рисунке не просто необычном. Он походил на некую прихоть — или, возможно, на изысканно-насмешливую шутку архитектора. Весьма искусная и уверенная рука изобразила два здания, точнее, два фронтона — но не рядом, а в наложении друг на друга, как если бы при печати фотографий на один и тот же лист фотобумаги спроецировали два различных негатива.

Так или иначе, хотя линии зданий и пересекались, все же каждое из них просматривалось вполне отчетливо. К тому же архитектурные стили были совершенно различны.

Одно здание (Джакомо хорошо знал его, потому что видел в натуре) представляло собой ансамбль Санта-Мария-дель-Приорато на Авентинском холме в Риме. Пока Яирам, не в силах оторвать взгляд, рассматривал рисунок, Джакомо рассказал ему, что здание это построено по эскизу, выполненному в 1765 году Джованни Баттиста Пиранези. Этот художник родился в Мольяно-Венето в 1720 году, а скончался в 1778-м в своем любимом городе — Риме. Было широко известно, что постройка этого здания, довольно вычурного, особенно в части декора, была задумана, заказана и оплачена рыцарями ордена Святого Иоанна, или Мальтийского ордена. Как и многие другие духовно-рыцарские ордена, он возник во времена первых Крестовых походов с целью изгнать мусульман из Святой земли, а затем обратить их в христианство, пусть даже силой. После множества суровых испытаний мальтийские рыцари, целиком посвятив себя помощи больным и нуждающимся, решили разместить свой центр в Риме — и как раз на Авентинском холме.

Яирам прямо-таки сгорал от любопытства.

— А другое?

Другое здание представляло собой храм: судя по очертаниям, по ступенчатой ограде и колоннаде вокруг входа, он воспроизводил легендарный храм Соломона в Иерусалиме.

Но странности рисунка на том не кончались. На обороте действительно стояли две даты: 1489–1989. И даже неискушенному глазу было очевидно, что рука неизвестного художника обозначила не одну, а обе даты, разделенные не больше и не меньше как полутысячелетием.

— Если подпись настоящая, она должна иметь какое-то значение, — убежденно сказал Яирам. — Но какое?

— Могу рассказать тебе уйму интересного про этот рисунок.

И Джакомо поведал, что однажды, устав строить догадки, он взял рисунок и отнес другу своего отца, антиквару Музиани — не только торговцу стариной, но и отличному знатоку графики.