Империализм как высшая стадия «восточного деспотизма» - Марк Юрьевич Вуколов

рост оброка в феодальном обществе на его излёте означал усиление крепостничества. Увеличение количества дней принудительной работы зиждилось на укреплении представления о собственности государства не только на труд, но и на жизни подданных. Что, в свою очередь, было бы невозможно без двух компонентов: без обожествления правителей или приписывания им божественных предков — император Японии провозглашался «сыном Солнца», а фараон и император инков сами были богами; и без создания атмосферы постоянного страха — именно в этих условиях возник феномен характерного для массового, неизбирательного террора.

Благодаря крайне интенсивному использованию крестьянского труда, основанному на грубом принуждении и оснащённого примитивными техническими средствами, и высокому плодородию почв аграрное государство добивается немыслимой даже для XX в. урожайности: средняя урожайность пшеницы в империи Моголов в конце XVI века составляла, по данным Р. М. Нуреева, 12,6 ц/га (в Индии 50–60-ых гг. XX в. — только 8,3 ц/га)[19]. Чрезвычайно концентрированными применением труда деспотиям удалось достичь небывалых успехов и в строительстве, осязаемым свидетельством чего являются до сих пор сохранившиеся египетские пирамиды (2800–2400 г. до н. э.), зиккураты III династии Ура (2100 г. до н. э.) Кносский дворец на Крите (II тыс. — XV в. до н. э.), ансамбль пирамид в Теотихуакане. Особенно выдающимся примером является инкская цивилизация: не знавшая ни колеса, ни повозки, ни тягловой силы вьючных животных, она сумела построить величественную пирамиду Солнца (65 метров в высоту) и дорогу протяжённостью 5250 км, являвшуюся крупнейшей в мире до XX века. Ещё более впечатляющим — особенно на фоне малочисленных феодальных ополчений средневековой Европы — кажется мобилизационный потенциал аграрной деспотии, способной быстро выставить войско численностью в несколько сотен тысяч человек. По свидетельству Мегасфена, накануне покорения империи Нанда Чандрагуптой (IV в. до н. э.), основателем Маурийской империи, численность армии короля Махападма Нанда составляла 200 000 пехотинцев, 80 000 всадников, 8000 колесниц и 6000 боевых слонов. Армия самого Чандрагупты включала 690 000 человек. Можно подумать, что дело в гигантомании, присущий многим древнегреческим авторам при описании военных кампаний, но эти показатели становятся гораздо более убедительными при сравнении с более поздними данными времён Могольской Индии. Похожие цифры приводят арабские источники в отношении армии последнего правителя династии Омейядов Ибн аль-Асира, насчитывавшей, согласно им, 120 000 воинов. Аббасидский халиф Гарун аль-Рашид начинал военные кампании со 135 000 солдат.

Секрет невероятных для Древнего мира численных масштабов в не менее колоссальном населении аграрных деспотии, быстро воспроизводившегося в условиях аномально высокопродуктивного земледелия. Поэтому в процентном соотношении эти громадные цифры теряют свою монументальность: К. Виттфогель[20] оценивший численность населения Персии Ахеменидов в 20 млн. чел., предположил, что только 1,8 % населения может быть мобилизована. Но даже в этом случае персидская армия достигнет колоссальных 360 000 человек — данные Геродота (1 800 000), всё же явно завышенные, не кажутся теперь столь невероятными. Имевший 60-ти миллионное население Китай времён династии Хань и Ляо мог мобилизовать 6 % населения — то есть около 3 600 000 человек[21]. О масштабах военных кампаний древнего Китая красноречиво свидетельствует грандиозная битва при Чанпине (259 г. до н. э.), между двумя китайскими царствами — Цинь и Чжао, которая унесла жизни около 600 000 человек. Не только Гавгамелы, но даже Лейпциг — апогей наполеоновских войн с его 140 000 военных потерь — не смог побить трагический рекорд эпохи «Воюющих царств».

Таким образом, на Востоке становым хребтом экономики является ирригационное земледелие. Распоряжение водными ресурсами благодаря контролю над гидравлическими сооружениями сообщают деспоту огромную власть над общинниками, которых он вынуждает платить «ренту-налог» за пользование землёй. Вся земля в государстве принадлежит лично царю (это положение было даже официально закреплено в Османской империи), поэтому налог приобретает форму арендной платы — но не в пользу частного собственника, а в пользу самого государя, распределяющего полученные доходы (а также сами земли) между армией и чиновничеством. О практике пожалования земель за военную службу — редумам и баирумам — на Древнем Востоке известно со времён Хаммурапи (XVIII в. до н. э.) — при нём на границе с эламскими племенами создаются целые «военные поселения».

«Суверенитет здесь, — пишет К. Маркс об «азиатском способе производства», — земельная собственность, сконцентрированная в национальном масштабе. Но зато в этом случае не существует никакой частной земельной собственности, хотя существует как частное, так и общинное владение и пользование землёй…»[22]. Неудивительно, что основополагающий институт рыночной экономики — частная собственность на землю — на Востоке так и не сложился. Постоянна угроза конфискации, обременённость высокими налоговыми обязательствами, их непредсказуемость столетиями тормозит экономический рост «восточных» общества и консервирует сложившийся технологический уровень. Отсутствие крепкой наследственной земельной собственности, эволюционировавшей в феодальной Европе в майораты, лишило нарождающееся землевладельческое сословие материального основания для независимого политического бытия… Выделившаяся знать не могла обладать землёй и использовать чужой труд на «собственной основе, отделённой от государства»[23], закономерным следствием чего становится абсолютистской характер политической системы и социальная структура, которую Г. Гегель охарактеризовал как «всеобщее бесправие». Даже лично свободные крестьяне вынуждены были на протяжении многих месяцев трудиться на государственных стройках и даже внешне могущественная знать не могла свободно распоряжаться своей земельной собственностью, которую можно сохранить, только находясь на правительственной службе. В этом суть конвергенции отсталых экономических институтов и несовершенных политических установлений, взаимно питающих друг друга и в своём синкретическое единстве рождающих цербера «восточной деспотии».

Рано или поздно такое государство рушится. Хрупкое равновесие между податной службой и ведомством общественных работ, во время которого крестьяне получают в виде продовольственного содержания часть ранее отобранного продукта, может нарушиться при любимом непредвиденном «внешнем шоке». Тогда начинается масштабное крестьянское восстание, и сменяется династия. Только экстенсивное расширение посевов посредством завоеваний способно вселить в одряхлевший государственный организм свежую кровь и отсрочить его неминуемый крах.

Налоговые системы в аграрных государствах[24]

Везде образование государства влечёт утверждение системы регулярного принудительного изъятия прибавочного продукта — системы «стационарного бандитизма», как её окрестил М. Олсон. Государство определяет посредством переписи величину налоговых обязательств крестьянских хозяйств и при помощи военного аппарата организует изъятие, которое, однако, предполагает сохранение у земледельца такого количества урожая, который обеспечит ему физическое выживание и воспроизводство его хозяйства[25]. Именно поэтому «смута» — период утраты контроля центральной власти над территориями государства — воспринимается как крайне тяжёлое время: наступает разгул «нестационарного бандитизма». Пришлые группы разбойников не заинтересованы в сохранении у крестьян необходимого продукта и забирают всё, обрекая крестьян на голод.

Рельефная черта «восточной деспотии» — сверхвысокие подати[26] как гарант неизменности технологий производства и, соответственно, социального порядка[27]. На ментальном уровне консервирует незыблемость