Империализм как высшая стадия «восточного деспотизма» - Марк Юрьевич Вуколов

«Восточный деспотизм» вызрел под сенью постепенно отмиравшей первобытности, вышел из зазора пещер и мегалитов, став первой стадией эффективной человеческой самоорганизации. Модель, при которой государство является главным субъектом экономических отношений, а общество выступает его надстройкой, доминировала на протяжении тысячелетий на всех континентах. Безраздельная власть вождя и его приближённых, освящённая сакральным ореолом и патриархальной традицией, составляет политическое ядро этой системы. Её телеологическая нацеленность на изъятие прибавочного продукта у разобщённого общества беспомощных общинников была стержневым смыслом существования подобных государств.

Оттого поражает живучесть этой модели — так, современное Королевство Эсватини[9], как и многие другие африканские и южноазиатские страны, обладает социально-экономическим устройством, которое позволяет причислить его к разряду «восточных» государств. Различие между такими древними политиями как Ассирийская держава, Нововавилонское царство, Египет эпохи Древнего царства, Хеттская держава, империя Цинь и современными государствами «восточного типа» носят тактический характер: различается лишь уровень развития технологий. Основные же черты — концентрация власти в руках «обожествлённого» правителя (культ личности), поляризация на сверхбогатых и сверхбедных, изъятие привилегированным меньшинством максимума прибавочного продукта, сращение власти и собственности — сохранились в трагической неизменности, обрекая эти общества на застойную бедность и бесконечные циклы насилия. Но главная загадка: почему эта система, при всех её недостатках, функционировала и обеспечивала обществам подчас немыслимый взлёт? Почему подданные такого сверхмощного государства поддерживали существование гнетущей их сильной власти? Этот принципиальный момент огульные критики «восточного деспотизма» упускали из виду. И на этот вопрос нам предстоит ответить в данной работе.

Глава I. Аграрное государство: между восстанием и завоеванием

Силой, цементирующей аграрные общества, выступает не какой-либо идеологический консенсус или общие представления о мире, а военная сила… Аграрные общества — это буквально всегда высокомилитаризованные общества, и подобная милитаризация неотъемлема от целей и стремлений доминирующих групп. Военная мощь подчинена двойной цели внутренние репрессии и внешние завоевания[10].

С. Сандерсон

Мир является нормальным состоянием человечества. Мирное состояние в наибольшей степени благоприятствует как его духовному развитию — так и материальному благосостоянию. Война для него — явление того же порядка, как болезнь человеческого организма.

А. А. Керсновский

Дракон. Вы знаете, в какой день я появился на свет?

Ланцелот. В несчастный.

Дракон. В день страшной битвы…Земля пропиталась кровью. Листья на деревьях к полуночи стали коричневыми. К рассвету огромные черные грибы — они называются гробовики — выросли под деревьями. А вслед за ними из-под земли выполз я. Я сын войны. Война — это я… В бою я холоден, спокоен и точен.

Е. Шварц. «Дракон»

Аграрное государство, или теллурократия[11], — дитя войны. Под её сенью вызрели его основные черты, война составляет суть его существования — причину и цель. Реализованная в виде непреходящей борьбы за власть, за доминирование, перманентное состояние войны с самим собой и с соседями — порочная печать этой социально-экономической формы. Принуждавшая своих подданных платить чрезмерные подати, участвовать в строительных работах, нести воинскую повинность, оно вступало в подспудный конфликт с взнузданным обществом, которое грозило восстанием при малейшем ослаблении «твёрдой руки» Центра. Органическое стремление к территориальному расширению, сталкивающееся с аналогичными намерениями соседних цивилизаций и кочевых народов, порождало постоянную угрозу внешнего противостояния. Тягостные метания между двумя полюсами — восстанием и завоеванием — предопределяли природу политических колебаний правителей аграрных государств, также находящихся в состоянии не заканчивающейся, хотя и келейной борьбы с собственным аппаратом.

Аристотель, современник завоевательных походов Александра Великого на Восток, писал в «Политике», что «азиаты более склонны к рабству, чем европейцы: вследствие чего они терпят, не протестуя, деспотическое правление»[12]. Впоследствии европейские мыслители — от Бодена до Монтескьё — выработали представление об азиатских цивилизациях как о «восточных деспотиях» — философия Просвещения оказалась на острие идеологической борьбы с главными противниками Европы Нового времени — Османской державой, Могольской империей, Персией. Критика режимов «сонного» Востока позволяла Монтескьё («О духе законов») косвенно нападать на поддерживавшие союзнические отношения с Блистательной Портой режим Бурбонов, который великий философ клеймил «турецкой деспотией». В то же время Вольтер и Ф. Кенэ восхищались некоторыми социальными установлениями Цинского Китая, признавая достижения его древней культуры. Но в целом анализ неевропейских социально-экономических структур был поверхностным, был обременён идеологическим балластом.

Гениальным прозрением казался вывод Ф. Бернье[13], видевшим специфику экономического развития Востока в отсутствии чётко разработанного понятия столь привычной для западного менталитета частной собственности. К. Маркс, развивший теорию французского путешественника, громогласно возвестил европейскую общественность об открытии «ключа к восточному небу», объясняя подобную неразвитость представлений о приватном праве центральной ролью ирригации в «политической экономике» стран Востока. Такого же мнения придерживался и К. Виттфогель[14]. Но классики формационной теории в открытом ими «азиатском способе производства» не сумели узреть куда более важную черту, вытекающую из их умозаключений, — монолитную сращённость власти и собственности. Экономическая власть не генерирует политическую, но политическая способна породить колоссальные богатства.

Осевой в «восточном» обществе становится именно отношения власти, глубоко пронизывающие плоть деспотии, которая, в свою очередь, покоится на вековечном базисе насилия — неприкрытом принуждении большинства со стороны немногочисленной элиты. На внешнеполитическом уровне запрограммированность на насилие выражается в стремлении к постоянному расширению и желании имперского меньшинства утвердить владычество над большинством, проживающим в окружающих странах-«колониях». Подобные аграрные государства в совокупности образуют единую «мир-систему», которая с самого рождения тяготеет к консолидации. Рано или поздно многочисленные разнородные сообщества объединяются доминирующей силой в империю — закономерную стадию развития универсума, в котором решающее значение имеет насилие и постоянная борьба за превосходство. Империя, по определению И. Валлерстайна, автора этой концепции, есть огромное аграрное образование, взимающее подати с подчинённой периферии[15]. Имперские элиты, подчиняющиеся инстинкту завоеваний, оказываются в плену «великодержавного шовинизма», по выражению В. Ленина, или «группового нарциссизма», по терминологии Э. Фромма.

«Теллурократия», термин, выброшенный на ровную гладь академической науки непокорным течением геополитики, преданной анафеме после мировой войны, означает ориентированную на завоевания сухопутную империю. Это другая, наружная грань «аграрного государства». Её противоположность — «талассократия», внешняя грань буржуазно-демократического сообщества, — имеет своим основанием торговлю и возникший в этой питательной среде примат экономической власти. Мотор буржуазного государства — материальный интерес, являющийся более изощрённой — де-юре добровольной — формой принуждения. Именно экономический стимул, пресловутая власть капитала, «не имеющая национальности», была двигателем европейской цивилизации с XV века, играя и до