Слушай. Говори - Женя Снежкина

Мне стало очень неприятно, потому что меня заставляли делать то, чего я не хочу. Я дико не хотела называть этого человека «папой», я не привыкла никого называть «папой» и не понимала, почему должна делать это теперь. Но с другой стороны, я знала, что маме это будет приятно.

Потом это «папа» стало как речевка, которую я научилась проговаривать, не обращая внимания на смысл.

3

В начале лета мы переехали в деревню, а потом переехали наши вещи. Мы ни с кем не прощались. Мама вас отвезла на машине. Видимо, отчим занимался упаковкой вещей, потому что в какой-то момент к нашему дому подъехал грузовик с вещами: книжки, тетрадки, наша одежда, мебель, пианино.

Первое время мы жили в соседнем доме, где жили родственники отчима: его младший брат, сестры его матери, дед. Они были странные. То есть они мне казались странными – шумная толпа бабулечек и дедулечек. И пахло в доме старостью. Хотя на самом деле большинству из них было около пятидесяти.

Ко мне они никак не относились. Звали к столу, а в остальном никакого внимания не уделяли, никто не пытался со мной заговорить. А я все время боялась сделать что-нибудь не то или сказать что-нибудь не так, потому что кругом незнакомые, чужие люди.

Однажды я вышла из дома и сказала маме: «Посмотри, здесь цветочки растут, клумба, дорожка, все ухожено. А на соседнем участке все запущено, сплошная крапива, лопухи, помойка какая-то. Как можно было все так запустить?» И тут мама сказала: «Вера, не надо, говори тише, это наш дом, мы там будем жить».

Вот тут случился окончательный ужас. Я помню этот ужас, свой ужас, когда я увидела тот деревенский дом. Деревенская жизнь была чужой мне, все в ней было странно – вот эти занавески, какие-то метелки, лопаты, ведра. Но я как-то справлялась с этим ужасом, потому что не хотела, чтобы мама чувствовала себя плохо. Я все ждала, когда же мы вернемся обратно. А мы не вернулись уже. Просто мы совсем переехали.

4

Не могу вспомнить завтрак в новом доме. То есть я понимаю, что тогда мы сидели в старой столовой (новую пристроили позже), да, сидим мы с сестрой, мама и отчим. Что ели, не помню. Мать с отчимом о чем-то говорят, наверное, обсуждают план работ, дают нам задание на день.

Я помню только свои чувства. Я сидела и думала: «Господи, когда это закончится? Неужели это все со мной?» А с другой стороны, я понимала, что это никогда не закончится, что это действительно все происходит со мной. Это было мучительно, просто разрывающе мучительно. Я старалась есть как можно медленнее, чтобы оттянуть тот момент, когда нужно идти во двор, но мама меня торопила и ругалась.

Когда мы переехали, мать прошла по владениям, осмотрела, что там нужно сделать, составила ряд приоритетных и неприоритетных задач. За это лето нам нужно было полностью очистить участок от лебеды, крапивы и лопухов, чтобы потом эту землю перепахать и удобрить. Сорняки нужно было выкапывать, чтобы их корни не остались в земле и не проросли вновь, поэтому у нас были специальные такие полотники на палке. Такая металлическая конструкция, как заточенный ножик, с помощью которого мы все эти сорняки выковыривали. Нам предстояло обработать двадцать соток земли. Это плантация. Я бесконечное число раз делала одни и те же механические движения – пропалывала и выбирала корни.

Ужас этой работы заключался еще и в том, что она не могла быть сделана никогда – к тому моменту, как я заканчивала пропалывать один кусок участка, сорняки уже прорастали на предыдущем.

Второй по приоритетности задачей была работа по разгребанию свалок на участке. Свалок было несколько. Одна «техническо-бытовая» – туда сваливали старые кастрюли, миски, куски ржавого металла, рубероида. Но была еще свалка другая, туда выкидывали мусор органического происхождения, то есть куча гнили, в которой копошились опарышы. Все это мы тоже должны были разгребать и вывозить.

Сначала мы все это вытаскивали и выкапывали, потом мама приносила специальную тележку и помогала нам погрузить в нее мусор. Потом мы с сестрой впрягались в тележку и тащили ее на деревенскую свалку.

5

Это было так стыдно… Я же никогда в жизни так не работала… А тут мы с сестрой везем через всю деревню тележку… Кругом дети, которые приехали к бабушкам и дедушкам на каникулы… Тележка с гнилью привлекает их внимание… И я в каких-то говенных сапогах таскаю какое-то говно, целый день туда-сюда… Это было так унизительно… Я на всю жизнь запомнила это публичное унижение, связанное с работой.

В деревне люди часто работают у всех на виду: пасут коров, что-то грузят, строят, пропалывают цветы, собирают яблоки, но эта работа не казалась мне такой унизительной, как это таскание тележки с гнилью.

Отчим тогда по большей части находился где-то вне дома, так что приведением дома в порядок занималась мама, которая тоже не была привычна к деревенскому труду. Мне кажется, она пыталась получить от нас хоть крупицу помощи. Я думаю, что ей тоже было неудобно работать у всех на виду, когда лето, гулянья и ежедневный праздник. Поэтому на всех публичных работах были мы, дети.

Идея о том, что человек должен тяжело трудиться и зарабатывать себе на хлеб, в нашей семье принадлежит отчиму. Этот мотив проходил через все детство – ты должен отработать то, что ты получаешь. Отработать, отработать, отработать.

Это началось не сразу, исподволь. Он приходил вечером и спрашивал: «Что, устали, тяжело?» Мы говорили: «Да, устали, тяжело». Он говорил: «А ты как думаешь, ничего не бывает просто так, все работают, надо помогать родителям. Наука жизни такая».

6

Я думаю, что маме очень хотелось нравиться отчиму, и чтобы мы ему тоже нравились, поэтому мы должны были демонстрировать, что мы хорошие дети, мы его любим как папу. Поначалу наше прямое с ним общение сводилось к общему времяпровождению и развлечениям, поездкам куда-нибудь.

Обо всем, что касалось работы и обязанностей, говорила мать. А вот матери говорил он, точнее даже не говорил, а «подкидывал идею». Таким образом, кроме работы на участке, у нас довольно быстро появились и обязанности по дому – мытье посуды, подметание полов по утрам.

Конец ознакомительного фрагмента.