Любовь и педагогика - Мигель де Унамуно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мало-помалу вода и огонь, как это ведется испокон веков, заключают компромисс: она частично превращается в облако, он умеряет свою ярость. Наука и инстинкт начинают торговаться, когда Авито, как бы случайно, снова встречается (и беседует) с Мариной… Любовный инстинкт Карраскаля как будто уже готов уступить научной силе теории, но на самом деле он продолжает тишком, тайно, во тьме почи нашептывать ему на ухо свои директивы.
«Ведь гений, что ни говори, в такой же мере дитя природы, как произведение искусства, – говорит себе Авито. – Он, пожалуй, искусство природы или, что то же самое, искусство, внесенное в природу. Разве он не гармония рационального начала с инстинктом, обдуманного инстинкта с инстинктивным рассуждением? Предоставим же этому симбиозу, – так Авито об этом и думает: в первом лице множественного числа будущего времени изъявительного наклонения или в повелительном наклонении, что одно и то же, – отдадим ему его долю врожденного, инстинктивного, неосознанного; без материи нет формы. Искусство, разум, сознание, форма – это буду я, а она, Марина, будет представлять природу, инстинкт, подсознание, материю, натуру. Но какая натура! Какой инстинкт! Какая материя!.. Особенно материя!.. – шепчут ему подводные течения царства Плутона на языке сердечных перебоев. – Вот это материя! Я ее обработаю, как тучную землю, орошу, возделаю, придам ей форму, буду ее ваятелем. Да замолчи ты, замолчи!» – приказывает он внутреннему голосу, который бормочет: «Послушай, Авито… ты катишься вниз… это приманка дьявола… так гении не создаются… катишься вниз…» – «Замолчи!» – И приходит к такому выводу: «Марина – сырая глина для изваяния гения, форму ему придам я! А что? Разве физическая красота ничего не значит? Настоящий гений в полном смысле этого слова должен быть сыном красивой женщины, а если история этого не подтверждает, то либо гений был не настоящий, либо не разглядели как следует его мать.
А как же с любовным трактатом? Поймет ли его брахицефальная брюнетка из царства Плутона? А, ладно, чего не поймет, инстинкт подскажет». – И Авито вспоминает как внимательно наблюдала когда-то кошка за морской свинкой, которой были привиты тифозные бактерии, вспоминает умилительную простоту, с которой птицы небесные садятся на телеграфные провода, а совсем не на цветы полевые. Итак, решено: послание, составленное для Леонсии, будет направлено без редакционных изменений Марине.
Марина прочла послание, сердце ее прыгает в груди, она невольно восклицает вслед за братом: «Это по части Карраскаля!» Потом добавляет: «Ох уж этот Карраскаль! Что за человек, пресвятая дева! Меня выбрал!» Тут же, опять-таки невольно, идет посмотреться в зеркало, видит в нем свои глаза, и те говорят ей то, чего никто не знает и никогда не узнает. «Вот тебе и Карраскаль! Да, уж он-то оправдывает свою репутацию, что правда, то правда. И собою недурен, совсем недурен, но я… А какие у него. идеи! Что за идея – просить моей руки, да еще на такой манер!..»
Затем Марина, подобно птичке божией, сидящей на телеграфном проводе, вдали от цветов полевых, принимается рассуждать: «Естественные физиологические потребности… – Щеки ее заливаются румянцем. – Дух рода человеческого… закон Мальтуса… матриархат… матриархат? Матриархат! Общественная тенденция к моногамии… бракосочетание и деторождение… грядущий гений… социологическая педагогика… Ну как ему отказать! Как бы это выглядело, если бы я, какая-то Марина дель Вальв, сказала «нет» самому дону Авито Карраскалю! А потом, за кого-то все равно надо выйти, не за того, так за другого… Но дон Авито… Дон Авито Карраскаль! Как ему откажешь! Да я и не знаю, как это сделать. Если б жива была мама, подсказала бы… А то – один Фруктуосо, больше никого!» При воспоминании о брате на нее веет холодком, прозой жизни, ибо Фруктуосо дель Валье, торговец зерном и президент комитета лопесистов,[8] – мешок, набитый самым заурядным здравым смыслом.
Когда Карраскаль получает ответное письмо от Марины и читает, что та согласна вступить с ним в те отношения, которые им предложены, он ограничивается замечанием: «Видимо, скопировала образец из какого-нибудь письмовника». Это его не смущает. Разве копирование не лежит в основе инстинкта, природы, материи?… Кроме того, в письме можно написать что угодно, а вот глаза! Эти снимают копию со всего на свете, но ничему не подражают, они абсолютно оригинальны классической оригинальностью, питаемой плагиатами.
Они договариваются о свидании, на котором Авито намерен показать себя мужчиной, властелином, ибо он олицетворяет науку, а науке надлежит подчинять себе материю.
– Вы оказываете мне большую честь, дон Авито…
– Вы? Дон? Говори мне «ты», Марина.
– Я не имею такого обыкновения…
– Обычаи создаются людьми, привычка начинается с адаптации к какому-нибудь феномену, потом, если феномен повторяется…
– О, ради бога!
– Что с тобой?
– Не надо про феномен!
– Почему?
– У меня был братик-феномен, я как сейчас вижу его выпученные глазенки, а голова… боже мой, какая у него была голова! Не говорите о феноменах…
– О, простота, простота! Феномен – это…
– Нет-нет! Не надо повторять это ужасное слово!
– Но какие у тебя глаза, Марина, какие глаза! – Про себя в это время Карраскаль говорит внутреннему голосу «Замолчи!», потому что тот все шепчет: «Ты катишься вниз, Авито… вниз, наука сдает позиции…»
– Пожалуйста, не смейтесь, если я вам что-то скажу.
– Я не смеюсь, когда идет серьезный разговор, а что на свете может быть серьезнее предмета, о котором мы сейчас говорим?
– Это правда! – поддакивает Марина машинально, с убежденностью машины.
– Еще какая правда! Ведь решается не только наша судьба, а, быть может, судьба грядущих поколений…
Материя делается такой серьезной, что от ее взгляда Форме становится как-то не по себе.
– Да, судьба грядущих поколений… Ты знаешь, Марина, как пчелы делают себе матку? – И он подсаживается к ней поближе.
– Я не разбираюсь в таких вещах… Если вы мне расскажете…
– Называй меня на ты, Марина, еще раз прошу, говори мне «ты». Оставь это безликое «вы», мы же говорим о личном, сугубо личном.
– Ну… ну, я не знаю, – она заливается краской, – , если ты мне расскажешь…
– Впрочем, нет, что тебе до пчел, любовь моя! – Тут он останавливается, чтобы бросить «молчи!» своему внутреннему голосу.
«Любовь моя?» Кто это сказал? Что это еще за «любовь моя»? Дух рода человеческого… Ох уж это подсознательное!
– Дух рода человеческого… – продолжает Авито.
– Какие идеи, Карраскаль, какие идеи!
– Карраскаль? Терпеть не могу, когда жена называет мужа по фамилии.
Услышав слова «муж» и «жена», Марина опять вспыхивает, а распаленный Авито подвигается к ней еще ближе и кладет руку ей на бедро, Материя жжет огнем, Форма занимается пламенем.
– Идеи? Моя идея – это ты, Марина!
– О, ради бога, Авито, ради бога! – Она высвобождается.
– Ради бога? Бога?… Ну да… конечно… смотря как понимать… Ты, чего доброго, заставишь и меня в него поверить! – И, снова бросив «замолчи!» внутреннему голосу, который бубнит: «Наука сдает позиции… ты катишься вниз, Авито…», он заключает Материю в объятия и прижимает к груди.
– Пустите меня, пустите, ради бога… пусти… Мой брат…
– Кто? Фруктуосо?
– Лучше поскорей с этим покончить, Авито.
– Ты имеешь в виду: поскорее начать.
– Как хочешь.
– Да, начинать надо как можно скорей. Иди ко мне, скрепим наш союз печатью.
– Как это?
– Подойди, сейчас увидишь.
Он снова обнимает ее и зажимает ей рот долгим поцелуем. Не отпуская Марину, у которой бешено колотится сердце и перехватывает дыхание, он твердит:
– Ты… ты… Марина… ты…
– Ой, Авито, ради бога, ой… ой… – Она закрывает глаза.
Авито тоже на мгновение зажмуривается, и слышно только биение сердец. А внутренний голос говорит ему: «Человеческое сердце есть всасывающий и нагнетающий насос; регулярно сокращаясь, оно за сутки выполняет работу около двадцати тысяч килограммометров, что эквивалентно поднятию двадцати тысяч килограммов на высоту один метр…» Словно в трансе, он произносит вслух:
– Нагнетающий насос.
– Ах, ради бога, Авито… нет… нет!
– Ты… ты… ну же… Все равно ведь не отпущу.
Губы бедной Материи касаются носа Формы, а формальные губы ищут тубы материальные и сливаются б ними. Тогда Наука и Сознание, суровые и строгие, встают во весь рост, и пристыженные будущие родители гения отделяются друг от друга, а из заоблачного царства чистых идей им улыбается Социологическая Педагогика.
Выслушав сестру, Фруктуосо с минуту задумчиво смотрит на нее, улыбается, несколько раз прохаживается по комнате.
– Но, послушай, это же дон Авито Карраскаль!
– За кого-то надо идти…
– Конечно, но за Карраскаля!
– Ты имеешь что-нибудь против него?
– Против? Нет.
