Муж и жена - Уилки Коллинз

Под углом нравственности обращается Коллинз и к сложившемуся пониманию английского национального характера, к канонизированному, не лишенному комических черточек, но в целом достойному собирательному портрету Джона Буля, чье имя давно стало нарицательным для обозначения истинного англичанина. Главное, что настораживает писателя в этом благообразном облике и чего просто нельзя не заметить, — отсутствие духовного и нравственного начала. Это иронически подчеркнуто и в портрете Джеффри, «лучшего представителя нации», и в облике его брата Джулиуса, воплощающего полную противоположность национальному стереотипу англичанина. Рискуя утомить читателя несколько обширным цитированием, приведем все же фрагмент характеристики персонажа, выписанной автором «от противного»:

«Этот вырождающийся британец глотал огромное количество книг, но не мог проглотить и полпинты пива. Мог выучить несколько иностранных языков, но не сумел научиться грести. Культивировал в себе дурную привычку, вывезенную из-за границы, — умение играть на музыкальном инструменте, и не мог усвоить чисто английскую добродетель — способность отличить на конюшне хорошую лошадь от плохой. Вообразите — не имел ни бицепсов, ни книжки для записей пари! Как при всем этом он умудрялся жить, одному небу известно».

На чьей стороне симпатии автора, догадаться несложно, однако дело не в симпатиях, тем более что заурядный и суховатый Джулиус Деламейн особо теплых чувств не вызывает. Вопрос в том, что без твердой нравственной основы национальный характер для Уилки Коллинза просто не существует, характера нет — есть национальный миф, и с этим мифом писатель воюет, показывая, как в нагнетании сюжетных перипетий саморазоблачается Джеффри Деламейн — цвет нации, лишенный морали.

Можно видеть, что в «Муже и жене» круг проблем, занимающих внимание художника, шире, а сами проблемы — серьезнее и рассматриваются более глубоко и всесторонне, чем в хрестоматийных «Женщине в белом» и «Лунном камне». Интерес писателя к социально-нравственной подоплеке сенсационных явлений ощутимо вырос. Вероятно, не будет ошибкой сказать, что на творчестве Коллинза благотворно сказался и опыт его современников, творцов великого английского романа XIX века. Нельзя исключать и возможность, образно говоря, внутрицехового соревнования. Известно ведь, что в 1860-е годы Диккенс стремился доказать всем, в том числе и самому себе, что способен закрутить сюжет не хуже Коллинза, и был убежден, что в «Тайне Эдвина Друда» превзойдет в этом отношении младшего коллегу. Так, может быть, и Коллинз не чурался мысли попробовать себя в том искусстве, где Диккенс был несравненен, — в искусстве одушевления социальной панорамы жизни, полнокровного проблемного романа, изображающего круговорот человеческой трагикомедии.

Во всяком случае, расширение проблемного пространства в этом романе, увидевшем свет в год смерти Диккенса, не пошло в ущерб увлекательности, что бы там ни писали рецензенты-современники. В «Муже и жене» было все необходимое для того, чтобы снискать признательность английской публики: интрига, выразительные картинки нравов, четко заявленная моральная позиция, изящно сформулированные афоризмы о человеческой природе вообще, о современных автору типах и о социальных пороках Альбиона. Была в книге и любимая британцами национальная самокритика, изрядно сдобренная иронией, — недаром давно подмечено, что нелюбовь англичан к тому, чтобы над ними смеялись другие, можно уподобить по силе эмоции лишь удовольствию, которое они получают, сами смеясь над собой. Были наконец прелюбопытные характеры. Однако при всем этом в романе нет образов, способных сразу и надолго завладеть воображением читателей, начать самостоятельное существование, — таких, как Мэриан Голкомб или дворецкий Бетеридж. Разве Коллинз стал хуже писать и мастерство его пошло на убыль? Отнюдь. Объяснение кроется совсем в другом.

История литературы подсказывает, что персонаж уходит из текста, превращается в реальную как бы фигуру, а его имя становится нарицательным, когда он выступает законченным и блистательным вочеловечением «юмора» — этим термином (в России он еще в прошлом столетии писался «гумор») английский драматург XVI века Бен Джонсон предложил называть ведущую и всепоглощающую в людях страсть, порочную либо, напротив, добродетельную; таковы в английской литературе Шейлок (скупость) и Яго (коварство) у Шекспира, Ловлас (любострастие) из романа С. Ричардсона «Кларисса», диккенсовские мистер Пиквик (добросердечие), Фейгин (злокозненность) или Пекснифф (ханжество). Свое скромное место в этом ряду занимают Мэриан Голкомб и граф Фоско. То же происходит с персонажем и когда он в совершенстве воплощает определенный социальный тип: добродетельной дочери — Корделия («Король Лир»), падшей женщины — Молль Флендерс из одноименного романа Дефо, образцового аристократа —

Грандисон («История сэра Грандисона» Ричардсона), неунывающего слуги — Сэм Уэллер, спутник мистера Пиквика; сыщика — Шерлок Холмс. В этот список, который можно продолжать очень долго, читатели включили Бетериджа и Каффа.

Общим для этих очень разных персонажей является то, что их характеры с самого начала законченны, отлиты, не меняются по ходу повествования, и это естественно: изменения противопоказаны заложенным в них «юморам» и социальной типологии. Действие развивается, порой весьма драматично, персонажи перемещаются во времени и пространстве, но сами остаются все теми же. Сюжет движется по горизонтали (события, положения, интрига), а не по вертикали (в глубь человеческого характера). Статичность характеров при динамичном действии — особенность нормативной эстетики, воплотившейся, хотя и по-разному, в литературе английского Просвещения и романтизма. В великом просветительском романе Филдинга «История Тома Джонса, найденыша» (1749) герой как впервые появляется на страницах книги славным английским младенцем, так и уходит из повествования добрым английским парнем, а ведь на нескольких сотнях страниц, лежащих между тем и другим, писатель дает беспримерную по масштабам художественную энциклопедию нравов, типов и общественных отношений своего века.

В середине XIX столетия литературное наследие просветительства и романтизма оставалось явлением живым и влиятельным. Английские писатели обращались к нему как к образцу и запечатленной в слове традиции, но также и для того, чтобы его пересмотреть и преодолеть его давление в поисках новых форм художественного проникновения в современную жизнь и современный характер. Одни преуспели в этом больше, другие меньше, но у всех, даже у таких величин, как Диккенс, Теккерей, Шарлотта и Эмили Бронте, совмещались в творчестве элементы просветительства, романтизма и реализма нового типа, не без основания получившего определение «критический». Переплетением этих грех эстетических установок, дающим на практике совмещение разных стилей письма, отмечена и зрелая проза Уилки Коллинза, к которой относится роман «Муж и жена».

Поэтика просветительского романа наложила на структуру и стиль его книг несомненнейший отпечаток. В «Муже и жене» легко угадывается традиционный набор персонажей. Благородный герой — это Артур Бринкуорт, влюбленный в добродетельную героиню — Бланш Ланди. В амплуа самоотверженной наперсницы выступает Анна Сильвестр. Злодей-обольститель, конечно же, Джеффри Деламейн, а мудрый резонер — дядюшка Патрик. Функции продувного слуги отданы Бишопригсу, злой служанки — кухарке Детридж, а модной жеманницы — леди Ланди, которая «по совместительству» еще и суровая дуэнья. Нужно заметить, действующие лица в целом успешно справляются с предписанными ролями.

Автор, как то положено в просветительском романе, пребывает в кресле демиурга. Он все знает наперед, поэтому позволяет иной раз намекнуть на значение того или иного эпизода для всего повествования: «Это открытие, возможно, изменило бы дальнейший ход событий, отразившись не только на ее жизни, но на жизни всех других персонажей этого повествования». Ему внятны мысли и побуждения героев, и хотя их характеры достаточно полно раскрываются в речах и поступках, автор не упустит возможности дать оценку их действиям и лишний раз выложить читателю всю подноготную открытым текстом. Чисто просветительская тяга к дидактике, оказавшая дурную услугу самому Диккенсу, у Коллинза порой берет верх над всем. Под его пером сентиментальные и патетические нотки Диккенса превращаются в нравственные тирады-отступления (см., например, рассуждения о совести и раскаянии в гл. 21) либо в прямую проповедь, мнения рецензентов о неорганичности которой в сенсационном романе нельзя не разделить:

«Что? Подобные особы не имеют права на ваше сочувствие? И все- таки, прошу вас, поборники добродетели, дайте руку и пойдем вслед за ней, ее тернистым путем, он приведет нас в обитель чистой и обновленной жизни. Ваша сестра согрешила и раскаялась, а значит, очистилась и возвысилась душой, порукой этому наш Небесный учитель. Она — утешение ангелов, лучшего попутчика, право, не сыщешь».