Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников

– Сама видала, внутрь забег, а назад – нету!

Степан побежал на ферму и не узнал брата: опаленные волосы превратились в рыжую шапку, рот от страха перекосило набок, в потерянных глазах – смертельный испуг. У его ног лежали две наполовину обугленные молнией свиньи.

Степан ухватил Дмитрия за рукав, потащил на улицу.

Из деревни бежали люди, но дождь уже справлялся с пламенем. Дмитрий сидел неподалеку, немигающими глазами смотрел в землю. Степан отливал его водой.

Домой Дмитрия привезли вечером, самостоятельно стать на ноги он не мог. Увидев мужа, Ирина залилась горьким женским плачем.

Через неделю, договорившись о транспорте, она повезла мужа в Павловскую больницу. Престарелый доктор, не попавший на фронт по мобилизации, осмотрев пациента, вынес вердикт, а точнее, приговор – рак кости. От полученного шока кости стали чернеть, на рентгеновских снимках было видно, что болезнь быстро развивается, чернота стала переходить на легкие и сердце. До приезда в больницу Ирина думала, что муж, хоть и останется инвалидом, но будет жить. А теперь…

С каждым днем Дмитрию становилось все хуже. Боли усиливались, он не мог встать на ноги, не мог лежать, часто просыпался среди ночи. Жена подкладывала ему под спину кучу подушек, фиксировала его, – только так Дмитрий мог заснуть на некоторое время.

В семье готовился новый хозяин, на молодые плечи которого жизнь, не спросивши, взваливала отцовские заботы. Федор с началом осени поступил на курсы трактористов и, получив к зиме квалификацию, стал работать в МТС.

Как-то, вернувшись поздним вечером с работы, он жадно набросился на ужин. Мать села напротив и, подперев кулаком щеку, внимательно посмотрела на сына. Он заметно повзрослел за эти месяцы: смуглое красивое лицо приобрело серьезность, но оставалось таким же гладким, без единого волоска. На его тельняшке позвякивали комсомольский значок, значок ГТО и Осоавиахима.

– Ну, как на работе, тяжело? – как всегда, спросила Ирина.

– Ремонт, мама, ремонт, – обжигаясь щами, ответил Федор, – в поле выйдем, тяжелее начнется.

– Куда летишь-то? Не торопись, – ласково сказала она.

– Заседание комсомольское, опаздываю.

Закончив с ужином, Федор накинул фуфайку и торопливо оглядел кухню. Маруся, вплотную придвинувшись к лампе, вполголоса учила заданный на дом стих: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь, она завоет, то… зарыдает…» Приоткрыв заложенный пальцем учебник, Маруся хотела заглянуть в забытую строчку, но Анюта, на пару с бабушкой штопавшая шерстяные носки, выпалила:

– То заплачет, как дитя!

– Цыть! – замахнулась на младшую внучку баба Ганна. – Не мешай.

– Да чего она триста тридцать три раза долдонит?

– Замолчь, сказано. Сама бы в школу шла и училась, а из-за спины нечего подсказывать.

С печки доносился тихий стон отца. Федор хотел остаться: послушать сводку Информбюро, прочтенную Марусей, а потом рассуждения бабушки; помочь Марусе с математикой; запомнить сказку, рассказанную бабушкой, и в темноте повторять слова молитвы, читаемые ею. Улыбнувшись матери, не сводившей с него глаз, он отворил дверь и шагнул в темноту, ударившую его ворохом колючих снежинок.

После Нового года из Дуванки стали эвакуировать скот и материальную базу обоих колхозов. МТС, в которой работал Федор, отправили в Урюпинск. Сборы были спешные. Ирина с вечера наготовила в дорогу продукты и, уложив детей спать, долго не могла заснуть сама. Материнское сердце говорило, что за этой поездкой в другую область, где он так же, как здесь, будет возделывать землю, стоит что-то иное. Она не могла знать, что через полгода, когда правый берег Дона займет враг и в далеком Урюпинске выяснят, что их Дуванка находится в прифронтовой зоне, забреют всех парней бригады в армию.

Посреди февраля, в трескучие морозы, умер Дмитрий Григорьевич. Мужики весь день жгли костер и долбили ломами мерзлую, чуть оттаявшую после огня землю. На исходе короткого зимнего дня к разрытой яме подошла небольшая похоронная процессия.

Гроб сняли с саней и взяли на руки брат и друзья Дмитрия. Расторопная соседка по прозвищу Котыха поставила в снег две табуретки. Маруся с Анютой, торопливо приложившись к ленточке с «Живыми в помощь» на лбу отца и утирая слезы, отошли в сторону. Ирина упала на грудь мертвого мужа и забилась в причитании. Степан поднял ее, крепко взял за плечи и отвел от гроба:

– Забивайте!

Мужики быстро накинули крышку, а колхозный шофер, дядя Митрофан, торопливо перекрестился зажатыми в пальцах гвоздями:

– Господи Иисусе Христе, помилуй нас, грешных!

– Иришка, – тряс Степан за плечи вдову, – посмотри на детей. О них кто подумает, кроме тебя? Кончай это дело, кума!

Он вел ее под руки до самого дома.

Через две недели на их улице умерла одна женщина. Дочь покойной пришла к Ирине с просьбой:

– Иришка, разреши мою мать в ту ж могилу положить, где твой Митька захован. Сама знаешь, земля промерзла, а денег с копачами расплатиться у меня нет.

Вдова угрюмо взглянула на девушку из-под опухших век, тихо молвила:

– Иди у Степки спроси. Мне-то что, мне не жалко.

Степан согласился при условии, что могилу раскапывать будет он сам. Хотя эта земля тоже была промерзшей, но она еще не успела слежаться, и Степан быстро справился с новой могилой. Дойдя до гроба, он сделал нишу в стенке ямы, куда должны были опустить гроб с новопреставленной покойницей.

На кладбище пришла и Ирина с детьми. Став у края разрытой могилы, она, стесняясь своей просьбы, сказала:

– Кум, открой гроб, одним глазком погляжу только…

– А тужить не начнешь? – спросил Степан.

– Не буду, – заверила женщина.

– Дядька Степан, – подала голос Анюта, – и мне покажи!

Он спустил девочку на дно ямы. Уперев топор в щель меж крышкой и гробом, Степан отогнул гвозди. Анюта увидела отца таким же, каким он был в день похорон, лишь легкий иней был на его лице и одежде.

– Как живой, – всхлипнула Ирина и завыла в голос.

Степан подхватил на руки Анюту, поднял ее наверх, а сам вернул крышку на место и заколотил гвозди обратно.

Глава 2

Настало лето 1942 года. После успеха