Шалость: сборник рассказов о любви - Анна Владимировна Рожкова

если покажут фото? Нет, слишком опасно. Я прошел несколько километров, вышел на трассу. Навстречу пыхтела старая «шестерка».

Отец, подбрось до ближайшего магазина, – попросил я.

Отчего ж не подбросить? Садись.

Не забыть бы ничего. Побольше макаронов, неизвестно, доведется ли еще попасть в магазин, картофель, хлеб, курица, яйца, мыло, зубная паста, щетки, порошок. Голова шла кругом.

Ты почему так долго? – укорила меня Лилия.

В город ездил. Здесь слишком опасно, – ответил я.

Ух ты, – Лилия переоделась в старое платье, забытое хозяйкой в доме, повязала на голову платок, скрыв отросший ежик светлых волос, да еще успела прибраться на кухне, придав ей более-менее жилой вид. Посередине стола стояла стеклянная банка с букетом красных листьев.

Вазу не нашла, – зарделась Лилия. – Голоден?

Как волк, – отозвался я.

Сейчас сварю макароны.

А ты почему не ешь? – удивился я, слопав целую тарелку.

Нет аппетита, – улыбнулась Лилия.

Мы жили как Робинзоны, довольствуясь малым и радуясь каждому дню. Лилия с удовольствием гуляла по осеннему лесу, взахлеб рассказывая, что видела ежика или птичье гнездо. Время шло, дни становились короче, ночи холоднее. Согревались, как могли, забирались под несколько одеял, развлекая друг друга чтением вслух или разговорами. Никогда мне еще не было так покойно. Пока однажды утром Лилия не смогла подняться с постели.

Вынеси меня на воздух, – попросила она.

Я завернул ее в плед, усадил в старое кресло во дворе. Сварил бульон из припасенных на черный день окорочков. С каждым днем Лилия слабела. Я кормил ее с ложки, а она выташнивала все съеденное. Я мрачнел. Внутри поселилась боль, ночами я прислушивался к ее слабому дыханию. Раньше я переживал, как мы перезимуем. Теперь понимал, что зимовать нам не придется.

Вадик, – позвала Лилия утром. – Отнеси меня на поляну.

Я с легкостью подхватил ее на руки. Она весила не больше ребенка. На глаза наворачивались слезы, в груди нестерпимо пекло. Я сжал зубы, чтобы не выказать слабости. Как врач, я понимал, это конец. Я уложил ее на одеяло, лег рядом, оперевшись на локоть. Ее удивительные глаза спорили синевой с небом.

Какой чистый воздух, – прошелестела Лилия.

Скоро начнутся заморозки, – отозвался я.

Она не ответила. Лежала тихо, прикрыв глаза.

Вадик, ты проживешь долгую, счастливую жизнь, – она прощалась.

Лилия, – я взял ее руку в свою. – Мы вместе…

Не трать слова. Я знаю.

Ты? Тоже? – воскликнул я.

Она кивнула.

Так вот, ты проживешь долгую жизнь, воспитаешь детей, будешь нянчишь внуков.

***

Отец Лилии винил меня в смерти дочери. Если бы вовремя сделали операцию. Если бы… если бы… Слишком много если. Я не мог признаться, что знал. Да он бы и не поверил. Счел бы мое признание попыткой оправдаться. Меня судили, отобрали лицензию. Я принял крах своей карьеры равнодушно. Отобрали лицензию? Ну, и хорошо, не нужно ходить на работу. Можно вообще не выходить из дома. В груди болело все чаще. Я понял еще до того, как мне поставили диагноз. Долгая, счастливая жизнь? Эх, Лилия, Лилия. Разве тебя не учили в детстве, что обманывать плохо? Мне оставалось от силы полгода.

Жизнь продолжается

Старинный аристократ-дом надменно взирал на мир бойницами окон. Он был красив строгой, выверенной красотой прошлых лет, потемневшими от времени кирпичами, подогнанными друг к другу так плотно, что иголку не вставить, зубчатой линией кровли. Старожилы рассказывали, что до революции дом принадлежал богатому купцу или помещику. После воцарения красных приехал инженер, произвел какие-то манипуляции и замеры, за неделю возвели картонные стены, и дом принял новых жильцов – всего десять семей. Каждая квартира была уникальна. Нам «повезло» жить на веранде, тонкие стены не держали тепла, на зиму отец заклеивал окна пленкой, но все равно дуло из всех щелей и зелеными цветами покрывались углы. Печка пожирала непомерное количество дров, как какой-то троглодит, но едва обогревала комнату с четырехметровыми потолками. Нижние соседи заняли конюшни и складские помещения, еще несколько семей поделили бальный полукруглый зал с рядом узких панорамных окон. Из десяти семей, только наша и Ромкина были молодыми. Все остальные – либо одинокие старушки, либо пары божьих одуванчиков.

Семья Черновых жила на другой стороне дома, затрудняюсь представить предназначение их «апартаментов». Из узкого «аппендицита», выполняющего функцию прихожей и кухни, попадаешь в комнату. Черновым повезло. Потолок их квартиры был немного выше нашего, и они умудрились сколотить второй этаж, на который вела крутая деревянная лестница. Потолок второго этажа был настолько низким, что даже нам, детям, приходилось опускать голову. Когда я родилась, Ромке Чернову не так давно стукнуло три, и он очень меня ждал, потому что других детей в доме и в радиусе нескольких километров не наблюдалось.

Дом был ведомственным, относился к санаторию. Тетя Люся, Ромкина мама, зимой трудилась официанткой в столовой и мыла спортзал. Летом работала официанткой, мыла спортзал и продавала билеты в санаторский кинотеатр. Еще они с дядей Борей, Ромкиным папой, давали концерты самодеятельности в клубе санатория. Тетя Люся и еще несколько немолодых соседок пели русские народные песни, дядя Боря аккомпанировал на баяне. Низенькая, полненькая пергидрольная блондинка тетя Люся с перманентной завивкой, несколькими золотыми зубами и римским профилем в кокошнике смотрелась, мягко говоря, нелепо. Из-за того, что дядя Боря играет «на этой штуке», как выражалась тетя Люся, ей приходилось браться за любую работу. Если дядя Боря не «играл на этой штуке», то «бил баклуши». Что такое баклуши, мы с Ромкой не знали, но думали, что это что-то важное, такое же основательное и серьезное, как и сам дядя Боря, которого мы уважали и побаивались. Он был всегда не в духе, и под горячую руку ему лучше было не попадаться.

У моего папы не такая интересная работа, как у дяди Бори, он был всего лишь инженером и баклуши не бил. В выходные что-то чинил, мастерил или рубил дрова. Дядю Борю же в любое время суток можно было найти в сарае, где он лежал на старой пружинной кровати и смотрел маленький черно-белый телевизор. Моего папу мы с Ромкой любили. Он был добрый, всегда улыбался и делал Ромке «насеку» – брал за ногу и переворачивал вверх тормашками. Ромка визжал и заливался смехом. Причина такого восторга была мне непонятна. Только повзрослев, я узнала, что загадочное слово «насека» означало гимнастику.

За домом находился «сад» – несколько старых, одичавших яблонь, плодами которых, наверное, лакомился еще помещик. Они по пояс заросли травой, кустарником и другими бесполезными деревьями. Вообще-то сад был поделен на участки, по одному участку на квартиру. Но старикам было не до земельных работ, а у молодых не доходили руки. Зато здесь было раздолье для нас с Ромкой. В сад вела длинная деревянная лестница, с которой Ромка бесстрашно прыгал вниз, заставляя меня