Журнал Виктора Франкенштейна - Питер Акройд

Из окна наверху, затянутого тряпьем, раздался вопль, за ним последовал невнятный шум ударов и проклятий, которыми обменивались стороны. Мы поспешили далее. Прежде я не ведал, что подобные безобразия, подобные ужасы могут существовать в какой бы то ни было христианской стране. Каким образом этот зловонный нарост появился в самом большом городе на земле, да так, что никто и не заметил его существования? Насколько я мог судить, мы находились всего в нескольких шагах от блеска Оксфорд-роуд, однако переулки эти походили на некую черную тень, вечно следующую за нами по пятам. Мы осторожно обошли тело женщины, лежавшей ничком, в последней стадии опьянения; ноги ее покрыты были ее собственными нечистотами. Коль скоро жизнь способна превратиться в предмет столь страшный, возможно ли, что она дело рук Господних? Я глубоко убежден в том, что, вошедши в эту лондонскую преисподнюю, я окончательно избавился от остатков христианской веры. Человек не творение Господа. Так думал я тогда, нынче же я в этом уверен.

Мы вышли на открытую проезжую дорогу, ловя ртом воздух почище.

— Осталось совсем недолго, джентльмены, — сказал Уэстбрук.

Биши, едва держась на ногах, согнулся пополам прямо на улице.

— Вам нехорошо? — спросил я его.

— Не мне, — отвечал он. — Миру. Мир болен. Я самая малая часть его. — И его стошнило на углу.

Мы вышли на узкую улочку, названия которой я не заметил. Перед нами было округлой формы здание красного кирпича, весьма походившее на храм, какие посещают сектанты. Уэстбрук подошел к маленькой дверце в его боковой стене. Громко постучав, он отворил ее. Воздух внутри благоухал приятным ароматом специй, какими, по моим представлениям, бальзамировали тела фараонов. Сама комната, округлая, повторяющая форму здания, была, казалось, заполнена одними лишь девушками и молодыми женщинами. Они сидели на стульях по обе стороны двух длинных столов и насыпали порошки в маленькие глиняные сосуды. Я пристально наблюдал за ними мгновение-другое — столько, сколько мне понадобилось, чтобы рассмотреть выполняемые ими операции. Вырезав из лежавшего перед ними листа кусок промасленной бумаги, они прикрывали им отверстие сосуда, а поверху клали кусок синей бумаги. Вслед за тем они привязывали бумагу веревочкой к горлышку сосуда. Быстрота и сноровка их были невероятны — ловкостью и производительностью своими они словно подражали некоему механизму.

— Вот и моя сестра, — сказал Уэстбрук. — Гарриет.

Он подошел к одной из девушек и коснулся ее плеча. Та улыбнулась, но, будучи чересчур погружена в свои труды, не подняла на него глаз. Волосы ее были заколоты и забраны под льняной чепец, не скрывая выдающейся красоты и тонкости черт. Ей было никак не более четырнадцати или пятнадцати лет от роду. Биши пришли на ум слова Данте — об этом он сообщил мне позже, — и должен сказать, что я, хотя не подал виду, и сам был ранен в сердце. Я заметил странный цвет ее лица, происходивший, несомненно, от вдыхания специй, и увидел, что пальцы ее посинели и стерты в кровь от непрерывной работы.

— Она приготовляет специи для богатых домов, — пояснил Уэстбрук. — По двенадцати часов ежедневно. Шесть дней каждую неделю. Она работает ради нашего семейства. На ее шиллинги покупается еда к столу. Не специи. — Говорил он с такою горечью, что сестра с беспокойством на миг взглянула на него, но тут же возобновила работу. — Не станем тебя долее отвлекать, Гарриет. Ваша надзирательница идет к нам с упреками.

К нам подошла, разводя руками, пожилая женщина:

— Послушайте, мистер Уэстбрук, негоже вам отвлекать сестру от работы. Она, как вас увидела, про свои дела и думать забыла. — Она казалась женщиной добронравной, спокойной и отнюдь не строгой к своим подопечным. — Идите себе со своими друзьями, а нас, бедных женщин, оставьте в покое.

Мы вышли из здания.

— Не мучает ли вас жажда, джентльмены? Эти специи пробирают горло. Бедняжка Гарриет часто страдает от кашля.

Мы миновали череду домишек, и он остановился, чтобы оглядеться.

— На той стороне улицы есть приличная таверна. — С этими словами он повел нас по булыжной мостовой. — Живется ей едва лучше, нежели рабыне.

— Кто ее туда послал? — спросил у него Биши.

— Мой отец. Вот мы и пришли.

Вошедши в таверну, с низким потолком и темную, как принято в Лондоне, мы спросили три кружки пива, а вслед за тем уселись за стол в углу.

— Отец мой полагает, что обязанность человечества — и женщин — в том, чтобы трудиться. Он из особых ковенантистов.

— Наихудшая из христианских сект, — заметил Биши.

— Он полагает, что женщина стоит куда ниже мужчины. Поэтому о будущем благосостоянии Гарриет он и думать не стал — повелел, что ей должно работать.

— Это отвратительно! — Биши схватил свою кружку и принялся постукивать ею по столу. Лицо его сильно покраснело, стало прямо-таки огненным, и я впервые заметил белый шрам у него на лбу. — Мыслимо ли: укротить ее, поработить, будто некое животное!

— Я умолял отца. Я указывал на преимущества, которые ожидали бы Гарриет, посещай она хотя бы дамскую школу. Но сердце его было не смягчить.

— Чудовищно. Ужасно. А вы не можете ее содержать?

— Я? Я едва способен содержать самого себя.

— Тогда я освобожу ее! — Теперь Биши загорелся энергией и страстью.

— Что вы собираетесь делать? — спросил я его.

— Пойду к ее отцу и предложу ему такую же сумму — такую же сумму, что зарабатывает она, — если он позволит ей поступить в какую-либо школу или академию. Я не успокоюсь, пока не добьюсь своего.

— Вам следует дождаться, пока она закончит работу, — сказал Уэстбрук.

— Каждый миг — агония. Простите меня. Мне необходимо выйти на улицу.

Я проводил его до двери таверны и дал ему платок, которым он утер влагу с лица.

— Благодарю вас, Виктор. Я совсем расплавился.

— Куда вы пойдете?

— Пойду? Я не собираюсь никуда идти. — С этими словами он, к удивлению моему, принялся ходить туда-сюда по мостовой перед таверной.

Когда я возвратился к Уэстбруку, то обнаружил, что он успел спросить еще две кружки пива.

— Биши выхаживает свой гнев, — сказал я ему. — У него пылкая душа.

— Мистер Шелли горяч, как огонь. Это хорошо. Нам нужны натуры, выкованные в пламени.

— Я заметил, что здесь, в Англии, принято давать волю чувствам.

— Да — с тех самых пор, как в Париже произошла революция. Мистер Шелли прав. А вот и он. Видите — его трость покачивается у окна? Да, и мы также получили освобождение. Те события помогли создать нового человека.

— Новый тип человека?

— Вы смеетесь надо мной.

— Нет. Поверьте мне, не смеюсь.

— Теперь мы — не правда ли? — чаще даем волю слезам.

— Мне не с чем сравнивать. А, вот и Биши.

— Похоже, — сказал Биши, со смехом присоединяясь к нам, — я превращаюсь в объект внимания. На мой счет судачили.

— В этой части города вы являете собою зрелище необычное. — Уэстбрук подошел к стойке и возвратился с еще одной кружкой для Биши.

— Неужели?

Казалось, он был искренне удивлен, и мне пришло в голову, что он не сознает собственной необычности.

— Один молодой человек глаз не сводил с моей трости.

— Они все бедняки, сэр. Но ничего плохого они вам не желают. Большинство из них достаточно честны.

У Биши сделался смущенный вид.

— Простите меня. Я не собирался подвергать сомнению его честность. — Он быстро отхлебнул из кружки.

— Удивительно, — сказал я, — как они не взвоют от ярости.

— Что вы говорите, Виктор?

— Будь я вынужден вести крайне плачевную жизнь, в то время как окружающие купаются в богатстве, я жаждал бы разнести этот город в пух и прах. Я жаждал бы уничтожить мир, лишивший меня свободы. Сотворивший меня.

— Превосходно сказано. — Уэстбрук поднял кружку, обращаясь ко мне. — Я и сам часто размышлял о том, что удерживает этих бедняков в рабстве.

— Религия, — сказал Биши.

— Нет. Не это. Ничем подобным их не проймешь. Они такие же язычники, как и жители Африки.

— Рад это слышать, — отвечал Биши. — Выпьемте за смерть христианства!

— Нет, — продолжал Уэстбрук. — Дело в страхе перед наказанием. В страхе перед виселицей.

— Что им достается от жизни? — спросил я у него, начиная хмелеть от пива.

— Сама жизнь, — отвечал Уэстбрук.

— Этого, думается мне, достаточно. — Биши успел побывать у стойки и возвратиться с тремя новыми кружками. — Ценность жизни — в ней самой. Нет ничего более драгоценного.

— И все же, — сказал Уэстбрук, — вести ее можно с достоинством. И без страдания.

— Жаль, что в этой жизни подобное невозможно. — Биши поднял свою кружку. — Ваше здоровье!

— Что вы хотите сказать? — обратился к нему Уэстбрук.

— Страдание неотъемлемо от человеческого существования. Радости не бывает без боли, ей сопутствующей.