А ты люби меня - Светлана Борминская

Что ждать старику и старухе — бывшим возлюбленным — от встречи? Трудно вообразить. Согнутые спины и много раздражения, но всё случилось наоборот: Галина Ивановна в свои пятьдесят пять выглядела, как наливное яблочко, а Дауд Соломонович походил на былинного богатыря с картины Васнецова.

— Дауд, что за дела? В углу стояла себе старая картина и стояла! И вдруг такой ажиотаж из-за неё? Почему? Говори давай! — сев в боярское кресло — самый ценный музейный экспонат, зачастила Галина Ивановна.

Дауд Соломонович хотел Галину Ивановну из кресла прогнать, но на него, как черт из коробочки, напал смех.

— Ну, так!.. — закашлялся Дауд Соломонович. А надо вам сказать — такая реакция у него на Галю была всю жизнь. Очень он её любил во время оно, да и сейчас…

— Ну, если она такая ценная, почему её не повесили в экспозицию? — Галина Ивановна, когда волновалась, рубила ладошкой воздух. Она рубила, а Гречишников на неё налюбоваться не мог.

— Подлинник картины был в Ершове, а копия — в Ватикане хранится, — сдерживая счастливый смех, наконец сказал Дауд Соломонович.

— А что было на ней?

— Этого не знал никто… Мистика, Галя. Все боялись её открывать.

— Да ну тебя! — поёрзала в боярском кресле Галя. — А дальше что?

— Картина — видение, — с трудом отвёл глаза от Гали Дауд и вздохнул. — Художник был святой. Увидев её, ты поймёшь жизнь…

— А чего её понимать? — спокойно спросила Галина Ивановна. — Живи, знай — живи.

«Вот сидит моё счастье напротив меня… Вот сидит моё счастье. — Дауду Соломоновичу вдруг стало грустно, хоть волком вой. — Сейчас встанет и уйдёт!»

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …

«Она уйдёт, а я останусь».

— Что ж на ней такое было, на картине?.. Как его уразуметь — видение?.. Опиши поподробнее. И почему другая картина в Ватикане, а не в Лавре, к примеру? Он, что, католик был — художник-то? Не русский, чай.

— Русский — не русский, — впервые за разговор впал в раздражение Дауд Соломонович.

— Не сердись, — сказала Дауду Галина Ивановна. — Дай поцелую?

Дауд Соломонович наклонился. И после поцелуя сердиться больше не смог.

— Видение и есть видение, — подумав, наконец выдавил он. — Галя, картину украли, что ты всё о ней да о ней? Как ты сама-то живёшь?

— Вдовею, — улыбнулась Галина Ивановна.

— И я один, — подумал и сообщил Гречишников.

— Замуж я не хочу, — твёрдо сказала Галина Ивановна. — Нажилась со своим лесником.

— А я и не предлагаю.

— А это почему? — покраснела Галина Ивановна.

— Так ты ж не хочешь, — едко попенял ей Гречишников.

— Сегодня не хочу, а завтра — как знать? — выпалила Галина Ивановна.

— Ну, тогда завтра и приходи, — нахмурился Гречишников.

— И приду! — сказала Галина Ивановна и ушла.

— Геша — не думай о ней! — придя из музея, посоветовала Галина Ивановна, забравшись на чердак. — Что-то в ней нечисто, в картине этой. В смысле ценности она несусветной…

— Раз она такая ценная, почему же она у них стояла свёрнутая в пыльном углу? — Суэтин нахмурил брови.

— На неё невозможно было смотреть без слёз, — подумав, зачем-то сказала Галина Ивановна. И добавила, вспомнив, каким взглядом прожигал её Дауд: — Не каждый выдерживал взгляд на неё. Геш, уезжали бы вы с Райкой на Лазурный берег-то, а? Извёл ведь дочь мою, старый греховодник!

— Ну, мура, — не поверил Геша. — Такого не бывает. И никого я не извёл…

«А может, бывает? — спросил он себя, когда остался один. — А может, и правда, извёл?..»

На единственном в Ершове чёрном «мазератти» к городскому суду подрулил местный судья и, неспешно припарковавшись у парадного входа, вышел и стал размышлять…

Сюрприз № 1. Ещё с похорон местного авторитета Геннадия Суэтина он мысленно готовился к судебному разбирательству над его убийцами, но вышла незадача: кто убил Гешу, пока не имелось даже версий.

Убить его мог кто угодно.

Сюрприз № 2. Картину украли, но вот кто — неизвестно. Продать картину никто даже и не пытался. На местном рынке уже три недели стояли два переодетых сотрудника ФСБ — ни-че-го. Сквозь землю она провалилась, что ли?

Судить в обозримом будущем было некого.

По городу шёл сильно пьяный и клял «эту вражью жизнь»! Пьяным был Дауд Соломонович Гречишников: его вежливо погнали с работы за утерю драгоценной картины, которую теперь в интересах государства надо было во что бы то ни стало разыскать. Хоть из-под земли!

Вот Гречишникова и назначили «стрелочником» — за то, что не уберёг национальное достояние. Именно в связи с этим Дауд Соломонович выпил, а точней — залил за воротник столько, что…

— Опять опрокинулся! — пожаловался он сам себе и вылез из канавы. — Главное-то — за что? Лежала она там сто лет никому не нужная… И вдруг!..

Внезапно Гречишников остановился: а чего это того дня к нему приходила Галя и не просто так, а спрашивала про картину…

Это было исключительно подозрительное совпадение с точки зрения логики. И он свернул на Колхозную улицу, где нос к носу столкнулся с Геннадием Бертрановичем, который вышел размять косточки по булыжной мостовой.

— Сгинь сию секунду, мёртвый чёрт!.. — плюнул в Суэтина уволенный хранитель музея.

Геннадий Бертранович вытерся и с возгласом: «Да кто ты такой?» — занёс руку…

Перед этим у Геши с Раей произошёл разговор на чердаке.

— Ты сидишь, как бездельник! — сказала Рая, в сто первый раз взглянув на Гешину лысину.

— Рая, не становись чумой, — предварил Геннадий Бертранович.

— Не буду, — подумав, согласилась Рая. — Мам, я чума? — крикнула она в дверь.

— Чума, дочка, чума! — крикнула Галина Ивановна из-за двери и вошла.

Обе посмотрели на Гешу.

— Я жду сорока дней — объяснил Рае и Галине Ивановне Геша. — Если меня не эксгумируют, мы выедем за пределы отечества и затеряемся, где хотите.

— А как мы уедем? — спросила Раиса Дорофеевна, переглядываясь с матерью.

— Через Украину по турпутёвке, оттуда в Турцию, а потом дальше, — обрисовал Геша крутой маршрут и пошёл погулять на улицу, оставив мать и дочь в раздумьях.

— Тьфу-тьфу! — ущипнул себя Дауд Соломонович. — Тьфу-тьфу-тьфу!

— Кончай плеваться, старичок! — снова утёрся Геннадий Бертранович, который после погребения стал необычайно терпелив.

— Сам старичок! — разозлился Дауд. — Ты чего не на Митрофановском кладбище?

— А ты? — спросил Геша.

— Так я живой, — подумав, сказал Гречишников.

— А ты уверен? — наклонился к нему Геша.

— Нет… то есть — да! — выкрикнул Дауд Соломонович.

— А чего пьяный-то?

Они сели на лавочке под вязом и поговорили.

— Я нарисую, а ты подкинешь, ладно?

— Ты разве художник?! — вгляделся в него Гречишников. Но ничего не увидел: вяз — очень тёмное дерево.

— Конечно, — лаконично ответил Суэтин и спросил: — А что, не заметно?

— Ну дела, — почесал нос Дауд Соломонович и накренился к вязу.

На том и расстались.

Под вязом в горячке лежал крыс Тимофей. «Про какой холст, интересно, они говорили?» — подумал Тимофей и потерял сознание.

— Местная милиция известна своей алчностью, — предупредил папского представителя московский референт. Над Ватиканом шёл грибной дождь.

До посещения России Римским Папой осталось всего ничего — две недели.

В городе отцветали маки.

— Скоро начнут падать яблоки, — сообщали горожане друг другу.

Лето продолжалось.

На улицу вышел очень тучный человек и огляделся.

Утром какой-то садист включил ровно в шесть часов музыку и перебудил весь дом. Так весь день пошёл насмарку.

Если и был в Ершове человек, способный организовать убийство Геннадия Бертрановича, это был он самый. По фамилии Тминов.

Сам себя он называл «новый бедный», по аналогии с новыми богатыми, к которым принадлежал Суэтин.

Тминов, будучи в девяностом году председателем Ершовского горсовета, скупил оптом все крупные городские предприятия за три тысячи долларов, а потом продал за шестьдесят миллионов долларов. Провернул аферу, в чём ему помогли: тесть — главный ветврач района, жена — бывшая фининспектор и тёща — директор ершовского райпищеторга.

За что Тминова и посадили: не уплатил налоги с шестидесяти миллионов, которые выручил после продажи. С конфискацией имущества. Как правило, это американская практика — сажать за неуплату налогов, но против Тминова в девяносто пятом году ополчился весь город: быть настолько богатым в маленьком Ершове в те годы было не просто цинично, а охально, похабно и срамно.

А сейчас уже можно.