Обида маленькой Э - Ольга Гурьян

— Этот грубый человек не имел права называть меня сыном воровки. Мои родители были честные люди. Если бы вы все знали, господин Гуань, вы не позволили бы под своей кровлей оскорблять меня.

— Покорно прошу прощения, моя вина. Но Лэй хотел тебе добра и сболтнул, не подумав. Чего же я не знаю, расскажи?

Цзинь Фу вздохнул и проговорил:

— Родом я из Чанчжоу.

Тотчас лицо Гуань Хань-цина стало серьезным. Протянув обе руки, он тихо сказал:

— Бедный мой мальчик. Но как же ты остался жив?

И Цзинь Фу начал свой рассказ.

Он родился в счастливой семье, и ему дали имя Фу — счастье. Дед и отец были резчиками по дереву. Два старших сына помогали отцу. Они вырезали перегородки для комнат, дверцы для шкафов, украшения для фасадов лавок. Хоть будь доски толщиной в два-три пальца, а получались прозрачные, как кружева. Для карнизов домов вырезали они целые картины: девушка в соломенной шляпе кормит кур; по круглому мостику едет через ручей старик верхом на осле, а мальчик идет за ним следом и несет на коромысле коробки с одеждой и едой; горы вздымаются до облаков, в тростниковой хижине над обрывом сидят два мудреца и беседуют за чашкой вина; рыбак в плаще из травы удит рыбу, ветер пригнул камыши.

Дои семьи Цзинь был невелик, но чистый и светлый. Пахло свежим деревом, цветами и вкусной едой. Все баловали мальчика Фу, но он не избаловался — был почтителен к старшим и прилежен к учению. Ему не было еще шести лет, когда дед подарил ему кисти, брусок тущи и прописи — квадратные листы бумаги, на которых красной тушью были написаны столбиками — четыре по четыре — иероглифы, самые простые, из одной, двух и трех черточек.

— У меня тоже были такие прописи, — сказал Гуань Хань-цин. — Нужно было покрыть красные черты черной тушью так точно, как только возможно. Я помню их— и, эр, ши, ту, шань — одни, два, десять, земля, горы.

Дед сам учил мальчика Фу.

«Горизонтальные черты веди слева направо, отвесные — сверху вниз, — говорил он. — Не бери кисть в рот и не соси ее. Не пачкай тушью руки и халат».

Сперва непривычная к кисти рука дрожала, иероглифы получались кривые и неровные. Но Фу был так рад, как утенок, спущенный на воду, и так старался, что сначала запоминал в день всего три иероглифа, а вскоре дошел до десяти в день. Вся семья следила за его успехами и мечтала, как он сдаст уездные экзамены и поедет в столицу и так там отличится, что сам император пришлет к ним в дом гонца с поздравлениями.

Затем пошел он в школу, и там его посадили за первую книгу для чтения — «Трехзначный классик» и он, еще не понимая смысла древних изречений, уже мог выкрикивать наизусть: «Люди вначале от природы определенно хороши, но, если не учить их, природа тогда извратится».

Цзинь Фу было десять лет, и он уже изучал «Книгу 1000 иероглифов», когда к Чанчжоу подступили монгольские войска.

Удивительно, как люди в постоянном труде и ежедневной заботе о пище теряют страх пред неизбежно грозящей, но еще не близкой бедой. Знают, что смертны, но забывают о том. Знают, что наступит гибель, но нет досуга пугаться. Всегда так бывает — разлив реки затопляет поля, уничтожая людей и плоды их труда. А в соседней деревне не думая о том, что назавтра и их постигнет та же участь, сажают семена в плодородный ил.

Конечно, в Чанчжоу знали, что весь северный Китай порабощен монголами, города разрушены, население убито, ограблено, вымерло от заразных болезней. Но ведь это на севере! Знали, что монголы всё близятся. Что после пятилетней осады пали героические города Сяньян и Фаньчэн. Но ведь это далеко на западе! Знали, что полководцы императора продажные трусы и предатели, и одни из них сражаются в рядах врага против своего народа, другие позорно пытаются вымолить мир, а третьи бегут, не осмелясь вступить в бой. Всё это знали в Чанчжоу, но продолжали жить, исполняя свои повседневные дела, иногда веселясь, временами печалясь и не думая о том, что, казалось, их не касается. А между тем кольцо все сжималось, и неожиданно монголы оказались в Чанчжоу.

Город был взят без боя, и, оставив в нем немногочисленный гарнизон, монгольский полководец поспешил дальше. Но жители Чанчжоу вдруг очнулись и поняли свой позор. Словно пламя озарило души этого темного люда — ремесленников, огородников, носильщиков, мелких торговцев. Они почувствовали, что все китайцы братья и китайская земля их общая родина и что, пока они живы, они не потерпят иноземного ига.

В одну ночь они перебили всех монгольских солдат и заперли ворота города. Монгольский полководец, узнав об этом, тотчас повернул обратно и осадил Чанчжоу. Все жители, как один, вышли на стены защищать свой город.

Осада Чанчжоу продолжалась полгода. День и ночь монголы метали ядра. Город лежал в дымящихся развалинах. Пища стала скудной. Дед, отец, мать и один из братьев Цзинь Фу погибли. Страшные дни проносились с непонятной быстротой, все похожие, все исполненные отчаяния, голода, скорби о близких и несгибаемой воли выдержать до конца и не сдаться врагу.

Однажды вечером старший брат Цзинь Фу сказал мальчику: «На стене осталось шесть человек, и мы все здесь умрем, сражаясь. Но ты последний в нашей семье. Если тебя не будет, кто же продолжит род и будет приносить жертвы предкам? Вот мой приказ. Ты сейчас пойдешь и спрячешься под пролетом моста. Что бы ты ни слышал, не смей выходить. Только тогда, когда в течение целого дня ты не услышишь ни одного звука, никакого звука, тогда с наступлением темноты выйди из прикрытия и уходи не оглядываясь».

Цзинь Фу поступил, как ему было приказано, и спрятался в пролете моста. Вся его жизнь обратилась в слух. Сперва, недолго, он слышал шум сражения и по звуку угадывал, что еще бьются на стене. Потом обрушилась надвратная башня и в душераздирающем грохоте ничего нельзя было понять. Потом наступила короткая тишина и внезапно послышались цоканье копыт по городским мощеным улицам и торжествующие вопли монголов. А затем город закричал. Он кричал непрерывно высокими женскими и детскими голосами в невыносимом страдании и смертной муке. Цзинь Фу лежал, уткнувшись лицом в камень, захлебываясь рыданиями, и слушал, слушал час, день, два, кто знает, сколько это длилось? И вдруг наступила тишина. Ни одного звука, никакого звука.

Цзинь Фу лежал, дожидаясь темноты. Косой луч солнца пополз под пролет моста в погас. Ни всплеска весел, ни птичьего крика. Цзинь Фу попытался подняться, упал без сил, еще полежал, а потом пополз и выполз и увидел, что города нет. Еще семь человек вышли, качаясь, из-под моста, и это было все. Больше никого не осталось.

Потом он шел куда глаза глядят и ел что попадалось под руку и, наверно, умер бы от истощения, если бы не подобрал его встречный человек. С этим человеком он и остался и прожил с ним семь лет.

Этот человек и научил его летать через чужие заборы. Сперва было страшно и казалось немыслимым и противоречило всему, чему его учили. Но человек говорил:

«Bедь мы не воруем у бедных. А богатые все монголы или те, кто продался им. Мы с тобой герои-мстители».

Цзинь Фу поверил ему и привык.

Но, когда в уличной чайной он услышал за соседним столом разговор шепотом о заговоре против злодея А-ха-ма, он вспомнил, как кричали женщины и дети Чанчжоу, когда их убивали монгольские воины, и своих близких, сражавшихся за родной город, и лицо старшего брата, в крови и копоти.

Он подошел к соседнему столику и сказал:

— Я с вами.

Они посмотрели на него, будто мерили его мысли и взвешивали их. Потом один ответил:

— Идем. Это сегодня ночью.

А так как он был всех моложе и его лицо показалось им подходящим, то ему назначили изображать наследника, одели его в золотую одежду и посадили в носилки.

Глава пятая

КАК МАЛЕНЬКАЯ Э ПОКИНУЛА ХАНБАЛЫК

Прошло несколько дней. Как обычно, Сюй Сань и Маленькая Э с раннего утра сидели за работой. На пяльцах на белом атласном полотнище играли сто жеребят.

Это была очень большая работа и, хотя Сюй Сань принялась за нее сразу после Нового года, до конца было еще далеко. Но уже сейчас многие из этих прелестных созданий скакали и резвились на вокруг большого дерева.

Здесь были жеребята золотисто-красные, палевые, и вороные, с синим отливом, гладкие, пегие, и в яблоках, с белой звездочкой на лбу, или полосатые, как тигры. Одни неслись, все четыре ноги распростерты в воздухе, будто это небесные кони летели по облакам и длинные гривы и хвосты развевались по ветру. Некоторые брыкались, другие валялись на спине, задрав кверху все четыре тонкие ножки, третьи ржали, подняв согнутую в колене переднюю ногу и еще другие отдыхали или щипали траву.

Так тщательно ложился стежок к стежку, что казалось, шелковые шкурки лоснятся, и гривы расчесаны, и копытца влажны от утренней росы.

Ридом с пяльцами к стене была приколота картинка, с которой Сюй Сань снимала узор, а картинка эта была срисована со знаменитой старинной картины.