Обида маленькой Э - Ольга Гурьян

— Господин, не смейтесь надо мной, — взмолился он. — Спасите меня, потому что мне грозит тюрьма и казнь. Только что убит злодей А-ха-ма.

— Убит? — закричал человек, и его лицо мгновенно изменилось, выразив такой гнев, что Цзинь Фу в ужасе закрыл глаза. — Как же это так? Как смели убить его, не предупредив меня? Для того ли ходили ко мне за советами и обсуждали со мной все нити заговора, так что знал я про то лучше, чем если бы сам все придумал и записал? И вдруг, когда наступает последнее действие трагедии, меня нет приэтом! На десять тысяч лет ждет их слава героев-мстителей, а мне ни один голос не крикнет: хао-хао, хорошо! А впрочем, сам я виноват, что на целую неделю заперся в кабинете с кистью, тушью и бумагой и никого к себе не допускал. И теперь я прозевал это превосходное представление!

Тут прервал он свою речь, услышав удары тяжелых кулаков, от которых затряслись ворота. Громовый голос загрохотал:

— Открывай мне двери, полуночный мечтатель! Эй, Гуань Хань-цин, не слышишь меня, что ли?

— Стража! — забормотал Цзинь Фу.

— Не бойся, это друг. А впрочем, беги в павильон и спрячься. Сейчас я вернусь.

Одним прыжком Цзинь Фу перескочил через каменные ступени и высокий порог, закрыл за собой дверь и оглянулся. В низкой комнате на столе были разбросаны листы бумаги, слабо освещенные лампой в фарфоровом ажурном колпаке, и влажная кисть сохла на деревянной подставке в виде горы с тремя вершинами. В дальнем углу, на жестком бамбуковом ложе, лежал человек в неряшливой старой одежде и смотрел в потолок. Вокруг его худого лица во все стороны торчали космы густых черных волос. Цзинь Фу ящерицей скользнул под ложе и притаился.

Почти тотчас в комнату вошли двое. Снизу Цзинь Фу видны были только ноги. Одни небольшие и узкие в черных бархатных сапогах, вторые в огромных растоптанных матерчатых туфлях.

— Я уезжаю, Гуань Хань-цин, и пришел проститься, — загремел обладатель туфель.

— Умерь свой голос, Лэй Чжень-чжень, — прервал его Гуань Хань-цин. — Ты разбудишь всех соседей.

— Я уезжаю, — пророкотал Лэй Чжень-чжень шепотом, подобным шуму горного потока. — Только что убили А-ха-ма.

— Это мне известно, — угрюмо ответил Гуань Хань-цин. — Но какое это имеет отношение к тебе?

— Такое же, как к тебе и ко всем китайцам. Все мы приняли в том участие — кто делом, кто замыслом, кто тайным сочувствием. Боюсь, как бы в ближайшие дни не начались преследования. Тогда и здесь не заработаешь, и отсюда не выберешься. И еще неизвестно, удастся ли сохранить жизнь. Поэтому, хотя я и не успел собрать всю труппу, а решил ехать, пока возможно. И мой тебе совет: поезжай с нами. Во всех твоих пьесах, что ни монгол, то пьяница, обжора или убийца, что ни знатный чиновник, то негодяй. А знатный чиновник, значит, тот же монгол. Смотри, как бы не воспользовались они суматохой, не схватили бы тебя и потихоньку не прикончили.

— Как же я поеду ни с того ни с сего? — сердито спросил Гуань Хань-цин. — Этот дом, который я снял в тихом переулке, удобен для моей работы. Я только что начал писать великолепную пьесу. Так хороша, что ты на колени станешь, друг Чжень-чжень, выпрашивая ее у меня. Трижды три раза поклонишься мне в ноги! Что же мне, так ибросить ее на полслове? И деньги мои я все роздал приятелям в долг, когдa еще отдадут? С чем я поеду?

— Пьесу кончишь в пути, время дорогой долгое. И о деньгах не беспокойся, этой же пьесой оправдаешь дорожные издержки. Одно только плохо. Присмотрел я превосходного шута, да он спьяну свернул себе щиколотку. Где я второпях найду другого? А без шута не сыграешь ни одной пьесы.

— Будь я помоложе. — сказал Гуань Хань-цин и ненадолго задумался. — А то я давно не мазал переносицу белой краской. Помнишь, в молодости, как я смешил зрителей выдумками и выходками? Жаль, отец хотел, чтобы я унаследовал его занятие и стал врачом, а пациенты, как один, при виде меня умирали со смеху.

И он сам засмеялся, закатился так звонко и заразительно, что Лэй Чжень-чжень, ухмыляясь, прервал его:

— Умерь свой смех! А то, услышав тебя, соседи захохочут и тем привлекут ночную стражу, а ей и без того много дела сегодняшней ночью. Мне и так показалось, что кто-то смеется под кроватью.

— Некому там смеяться. Разве что икает от страха. Лэй Чжень-чжень, нанимай меня в шуты!

— Гуань Хань-цин, ты издеваешься надо мной! Как бы посмел я о том подумать? Разве это место для такого человека, как ты?

— Говорю, нанимай, а не то я раздумаю. Чем это место постыдно? В древности император династии Тан сам играл шутов на сцене.

— Ты убиваешь меня своей ученостью, — перебил Лэй Чжень-чжень притворно униженным тоном. — Про этого императора даже мое полуграмотное ничтожество наслыхано. Это тот самый император, который в своем грушевом саду основал первую актерскую школу. С тех пор и зовут актеров «братьями Грушевого сада».

От летнего солнца сгорела трава,Под грушевым деревом душистая тень.

— Не пой, умоляю тебя! От твоего голоса стены содрогаются трое суток. Я еду, еду! О, друг Чжень-чжень, то-то будет весело! Только как быть с Погу? Он уже вторую неделю живет у меня, подбирая музыку к моим песням.

— Погу здесь? Вот удача! Эй, Погу, дырявый барабан, проснись! Хочешь ехать с нами?

Лохматый человек приподнялся на ложе и сказал сердито:

— Грохочешь ты без толку, и нет в этих звуках ни гармонии, ни ритма. Оставь меня в покое. Если Гуань поедет, я тоже поеду. А оркестр у тебя есть?

— Всего два музыканта: скрипка — хуцинь — и маленький гонг. Остальных не успел я набрать, да и накладно. С твоим барабаном нам хватит шума.

— С твоим голосом и без барабана чересчур шумно.

— Постойте! — прервал Гуань Хань-цин. — Это еще не все. Вылезай из-под кровати, ночной воришка!

Цзинь Фу послушно вылез и стоял испуганный и смущенный.

— Откуда вы узнали мое занятие? — спросил он.

— Всадник верхом на заборе, храбрец под стрехой крыши, как тебя не узнать, — ответил Гуань Хань-цин.

А Лэй Чжень-чжень, всплеснув своими огромными ручищами, Воскликнул:

— Да это же наследник престола, который сегодня ночью прибыл во дворец в великолепных носилках. Я сам его видел там и подумал: «Вот смазливая рожица, подгримировать его, будет не плох!» Как ты попал в заговор, воришка и сын воровки?

— Что же, я не китаец и сердце у меня не болит за мою страну? — крикнул Цзинь Фу. — Вот что вы наделали, господин Гуань! Теперь эта бочка сала узнала меня и все узнают! Толстый боров открыл свой грубый рот и бесчестит меня, да еще не постыдится и выдать. Негде мне укрыться!

— Вот его только и не хватало! — закричал ничуть не обиженный Лэй Чжень-чжень. — Посмотри-ка, Гуань, как хорошо он сложен — тонкий и гибкий. Прыгать горазд, увертливей ящерицы, в драках и побоищах воспитан с детства. Молод, почти мальчишка, — обучить его можно без труда. А у меня не хватает актера на эти роли, чтоб умел кружиться и подскакивать легче кошки. Голос ему не нужен, и петь он не должен уметь, а только хорошо бороться мечом н кулаками, чтобы играть бандитов, разбойничьих атаманов, трактирщиков и пьяниц и всяких мелких негодяев, и это ему не в новость.

Цаинь Фу одним прыжком вцепился ему в горло и повис, но Лэй Чжень-чжень отбросил его движением широких плеч, а Гуань Хань-цин, смеясь, воскликнул:

— Твое счастье, что ты встретил такого! Но как же все-таки скрыть его лицо, чтобы снова его не узнали?

Лей Чжень-чжень молча оглянулся, отковырнул толстым пальцем кусок известки со стены, плюнув на ладонь, растер его и быстрым движением намалевал вокруг глаз Цзинь Фу два белых круга.

— Есть в театре такой обычай, — наставительно заговорил он, — что, пока шут не посадит на свое лицо белое пятно, никто из актеров не смеет начать гримироваться. Белое пятно посажено. Начинается спектакль. Как называется пьеса, друг Гуань?

Гуань Хань-цин смеялся, закатывался смехом и едва-едва смог выговорить:

— А ведь верно — загримируем его, и он сам себя не узнает. А названий для пьесы сколько угодно! «Бегство героев, отомстивших за обиду», «Путешествие с севера на юг», «Песчинки несутся по ветру». Но пьеса еще не написана, и напишу ее не я, а большая дорога.

Глава четвертая

КАК ЦЗИНЬ ФУ УЧИЛИ ЛЕТАТЬ

уань Хань-цин проводил Лэй Чжень-чженя, запер за ним засовы ворот и вернулся в комнату. Погу-барабаищик успел снова заснуть, а Цзинь Фу сидел, насупившись, и ожесточенно стирал рукавом белые пятна с лица.

— Вот ты спасен, — сказал Гуань Хань-цин. — Среди актеров никто тебя не найдет. Ты доволен?

— Я не поеду, — злобно пробормотал Цзинь Фу.

— Как хочешь, — ответил Гуань Хань-цин. — Но почему же?

— Этот грубый человек не имел права называть меня сыном воровки. Мои родители были честные люди. Если бы вы все знали, господин Гуань, вы не позволили бы под своей кровлей оскорблять меня.