Аванпост - Енё Рейто

Снаружи доносились раскаты бушующего моря. В Африку вместе с новобранцами возвращался бывалый легионер, который, прежде чем приступить ко второму пятилетнему сроку, отгулял два месяца в отпуску в Марселе. У него были длинные темные усы с проседью и мощный кадык. Звали его Пилот. Сейчас он неторопливо попыхивал трубкой и тихим голосом рассказывал неискушенным новобранцам о том, что их ждет.

— Сначала там здорово тяжко, ну а потом, как поймешь, что бежать все равно некуда, так привыкаешь потихоньку…

Солдаты слушали, не сводя с него тревожных, потемневших глаз. Не люди, портретные наброски. Вытянутые, бескровные мальчишечьи лица, под глазами темные круги, торчащие смуглые скулы. Лишь один легионер не обращал на Пилота ни малейшего внимания. Тощий и лопоухий. От крыльев носа до уголков рта на лице у него протянулись две одинаковые морщинки. Когда он улыбался, морщины углублялись, а поскольку улыбался он всегда, то казалось, будто на лице у него вырезаны две борозды. Его блестящие, юркие глазки так и шныряли из стороны в сторону, а зачесанные на лоб волосы лишь подчеркивали идиотское выражение лица. Он пытался рисовать всем, что ни попадалось под руку, поэтому его прозвали Карандашом. Очень скоро Карандаш стал объектом грубых шуток. Но он, казалось, и не подозревал об этом.

— А кормят как? — спросил кто-то.

— Кормят отлично. Только на марше скудновато. Коли нет времени готовить, выдадут каждому по нескольку горстей муки да луковицу — и обходись как знаешь.

Напротив Пилота сидел самый чудной тип в легионе. Невысокий, плотный здоровяк. Он был не толстым, а именно здоровым. Бычья шея, могучие плечи, широченный таз, жуткая обезьянья челюсть, а на лысеющей голове несколько густых и длинных, растрепанных прядей черных волос. Говорил он редко, больше поглядывал вокруг с меланхолической грустью или читал что-то на грязных обрывках бумаги, которыми были забиты все его карманы.

— Я слышал, — вступил он в разговор сиплым, пропитым голосом, — в легионе не редкость встретить артиста.

Пилот сплюнул.

— Года два назад служил я с одним акробатом из Норвегии, Крюгманном. Укокошили бедолагу во время ерундовой потасовки в трактире. Еще знаю одного обойщика в Мекнесе при саперном гарнизоне, который хорошо играл на трубе. Других артистов в Африке не встречал.

— А вы что, артист? — обратился к здоровяку кто-то из новобранцев.

Тот задумчиво поскреб мощный, как у гориллы, подбородок, на котором ввиду небритости произрастала густая черная щетина, и, вздохнув, ответил:

— Да… я артист.

— В какой области?

— Моя фамилия Троппауэр, я поэт…

Он произнес это тоном человека, ожидающего встретить восторженное изумление. Но равнодушные ко всему солдаты не выказали никакого трепета. Наоборот, с пониманием переглянулись, словно врачи, пришедшие после консилиума к единому мнению.

— Если позволите, — скромно произнес Троппауэр, поэт, — я прочитаю вам одно из лучших моих стихотворений.

И прежде чем по поводу его просьбы было высказано какое бы то ни было суждение, он вытащил из грязного вороха листок, любовно разгладил его и, к величайшему удивлению товарищей, произнес:

— Гюмер Троппауэр. «Я подобен цветку».

И стал читать. Со спокойной, самодовольной улыбкой, теребя по временам свои длинные темные пряди…

Прочитав последнюю строчку, он победно огляделся вокруг. В трюме царила зловещая тишина. Пилот держал руку на рукоятке кинжала.

Раздался лишь один голос восторженного одобрения:

— Браво! Превосходно!

Это был Голубь. Он просто снял от полученного удовольствия. Гюмер Троппауэр расслабленно поклонился, уронив обезьяний подбородок на грудь и тряхнув «локонами».

— Я, право, не знаю… чем заслужил… ваше признание, — растроганно сказал он. — Возможно, это стихотворение мне так удалось, потому что, сочиняя его, я вспоминал мою бедную матушку… Упокой Господь ее душу… — Ошеломленные солдаты увидели, как из глаз Троппауэра выкатились две слезы, голос его срывался. — Если позволите, я прочитаю вам коротенький рассказ в стихах, чтобы вы поняли, что за человек была моя матушка…

— Просим! Просим! — с воодушевлением воскликнул Голубь и захлопал.

— Просим! Просим… — пискляво поддакнул ему тоненький голосок.

Он принадлежал Карандашу. Но тот не понимал, о чем идет речь.

Роняющий слезы поэт, однако, не смог прочитать новое произведение, ибо несколько солдат решительно поднялись и направились к нему.

— А ну проваливай со своими идиотскими стихами! — потребовал дюжий детина из Канады.

— Но, мсье… Разве мои стихи вам… не нравятся? — Казалось, Троппауэр сейчас разрыдается.

— Глупее и скучнее не придумаешь… — рявкнул, потрясая кулаком, борец грек.

То, что за этим последовало, походило на дурной сон. Поэт закатил такую оплеуху борцу-профессионалу, что тот с треснутой челюстью врезался в столб и потерял сознание. Потом легким движением руки он отправил канадского лесоруба в объятия товарищей.

К плодотворно работающему поэту поспешило еще несколько придирчивых критиков… Все напрасно. Троппауэр расшвыривал их, словно щепки.

Солдаты смотрели на него в испуге.

Битва закончилась, поэт в одиночестве стоял посередине трюма и укоризненно разглядывал окружающих.

Кто— то стонал, но в общем было тихо.

Поэт вернулся на свое место, разгладил грязную стопку бумаг и благоговейно произнес:

— Гюмер Троппауэр. «Матушка, для сына-сироты, ты — путеводная звезда». Песнь первая…

Легионеры слушали пространное стихотворение на двадцати двух страницах с неослабевающим вниманием.

Вдалеке показался Оран. Сквозь марево отвесных полуденных лучей смутно проступал африканский берег с разбросанными там-сям белыми домами-коробочками и пальмами.

— Строиться! — прокричал в трюм унтер-офицер. Все с вещами поднялись на палубу. Лейтенант у поручней разглядывал в подзорную трубу берег. Солдаты тоже впились взором в приближающуюся пристань. Вот она, Африка!

Лейтенант равнодушно скользнул взглядом по легионерам. И вдруг встрепенулся.

— Арен… кур…

Голубь тоже был поражен.

— Шам… бель… — пролепетал он. Они вместе учились в академии!

— Господин сержант разрешит вам в виде исключения выйти из строя. Я хотел бы сказать вам пару слов, — произнес офицер.

Они отошли с лейтенантом в сторону.

— Ты что, спятил… Аренкур? — нервно спросил, Шамбель, когда они удалились от остальных.

— Позвольте, господин лейтенант…

— Называй меня Жан, как прежде.

— Так вот, милый Жан… Что ты имеешь против моего вступления в легион?…

— Ты прекрасно знаешь, что такое легион! Пусть сюда вступают те, кого не жаль подставить под бедуинские пули. Послушай, у меня хорошие связи, комендант Орана, маршал Кошран — мой дядя. Может, я с ним поговорю…

Ареикур побледнел.

— Не вздумай! Я хочу умереть, и кончено! Это мое личное дело! Очень прошу тебя, ни при каких обстоятельствах не вмешивайся в мои дела…

Послышались лязганье и всплеск — бросили якорь. Офицер быстро пожал бывшему товарищу руку, и Аренкур встал в строй.

Опустился, ударившись о берег, трап. Блеснула капитанская сабля и поплыла но мосткам, следом затопали тяжелые солдатские башмаки.

Шамбель провожал отряд грустным взглядом. В облаке раскаленной солнцем пыли он удалялся по дороге, ведущей средь желтых домов и зеленых пальм к форту Сен-Терез. И вот уже последний солдат, безучастно отмеривая шаг, скрылся за поворотом.

Бедный Аренкур, — вздохнул Шамбель.

Глава пятая

Их встретил весьма благодушный фельдфебель. Лицо его было изуродовано взрывом пороха, и единственный глаз едва виднелся в складках изрытой, бугристой кожи.

От усов осталось лишь несколько торчащих, словно у кота, волосков. Но, несмотря на это, фельдфебель был необычайно приветлив. Он еще издали помахал новобранцам рукой, потом подошел к ним и оглядел с ног до головы.

— Я очень вами доволен, — с неподдельным одобрением сказал он. — Печально было бы, если б сюда привезли подыхать нормальных людей, потому что вы все тут подохнете… Rompez! [Разойдись! (фр.)]

Он помахал солдатам с одобрительной, благодушной улыбкой и исчез. Таков был прием, вернее, таков был фельдфебель Латуре.

Новобранцам показали их кровати в длинной комнате с белеными стенами, и они тут же, невзирая на усталость, принялись начищать пряжки и пуговицы.

Только слабоумный Карандаш растянулся, как всегда ухмыляясь, на постели и заснул. Голубь потряс

— Эй! Господин идиот! Приведите в порядок обмундирование, не то вас завтра накажут за грязные пуговицы.

— Пустяки. У меня был дядя в Страсбурге, так вот однажды во время службы, когда надо было чистить пуговицы…

— Что вы мне морочите голову? Если утром ваши пуговицы не будут блестеть, вам, не поздоровится.