Биография Белграда - Милорад Павич

Но клин клином вышибают, как гласит девиз на одной старинной гравюре Белграда. Сербов под властью турок в городе оставалось много, особенно ремесленников, в меньшей степени торговцев, так как турецкие власти не разрешали сербам заниматься торговлей. Тем не менее, в Белграде и после 1521 года все продолжали говорить по-сербски, причем независимо от вероисповедания, о чем в середине XVII века свидетельствует турецкий путешественник Эвлия Челеби, и этому не следует удивляться, поскольку сербский язык (на котором и по сей день говорят в Царьграде) одно время использовался в турецкой столице в дипломатических целях. В то же время в Белграде платили налоги около двадцати одной тысячи христиан. Сербы в те времена жили на савском, а турки — на дунайском склонах города.

В 1553 году Белград подробно описывает в своих дневниках путешественник Антун Вранчич. Он упоминает не только крепость на Калемегданском холме, но и собственно город. Город возвышался на восточной стороне холма, а крепость со множеством башен — на западной. Крепость от города отделяли две башни. Наиболее известна из них Небойша. Была в Белграде и еще одна часть, она располагалась не на холме, а под ним, у подножия крепости, ее тоже опоясывали мощные стены. Дальше тянулись предместья.

В 1552 году в Белграде работала сербская типография. Здесь было напечатано Четвероевангелие, украшенное инициалами и орнаментами, нанесенными при помощи деревянных резных матриц. Иеромонах Мардарий на венецианской бумаге и печатной машине того же происхождения отпечатал книгу в типографии, основанной Радишей Дмитровичем; издателем и книготорговцем был Троян Гундулич, который прибыл в Белград из Дубровника в конце двадцатых годов XVI века. После смерти Трояна в его доме была обнаружена не только типография, но и сотня сербских книг.

Своеобразный ренессанс, правда с исламским оттенком, наступил в Белграде в XVI веке благодаря итальянским архитекторам, оказавшимся здесь по сути в рабстве у турок. В восстановленном каменном городе в глаза путешественнику особенно бросались мечети, построенные после разрушения сербских церквей и других культовых зданий (только при великом визире Мехмед-паше Соколовиче в Белграде было снесено три сербских церкви и одна синагога), так что сербам был оставлен лишь один храм — Святого Михаила. Внимание путника привлекало также множество общественных мест, предназначенных для торговли и общения, таких как «Ат-пазар», «Узун-чаршия», «Казанджийска чаршия», «Средни пазар», «Табакана», «Кафане», «Мали пазар» и площадь для торговли рабами. Кроме сербов, торговлей в городе занимались и евреи, которые в Белграде имели свою улицу, держали в руках почти весь капитал и торговлю зерном, а жили (ашкенази и сефарды отдельно) в огромном абхехаме — трехэтажной постройке с бесчисленным множеством комнат, кухонь и подвалов, — неподалеку от паромной переправы из Белграда в Тимишоар. В XVIII веке белградский раввин Шломо Шалем одновременно был и раввином Амстердама.

Еще более мощным торговым сообществом (насчитывавшим около двухсот человек) считалась здесь дубровницкая колония, расселившаяся по берегу Дуная. В Белграде под властью турок торговлей и ремеслами занимались также армяне, прекрасные ювелиры и золотых дел мастера, которые владели и банковским делом. Все эти торговцы приобретали огромное богатство благодаря пограничному положению Белграда — на стыке Востока и Запада, ислама и христианства, Турции и Австрии. По обе стороны пролегавшей через Белград границы между цивилизациями, континентами и религиями торговлей занимались и сербы, и евреи, и армяне, а позже валахи и греки. Когда в 1688 году Белград еще раз перешел из рук в руки, турки все огромное, сконцентрированное в городе богатство погрузили на пятьсот судов и отправились вниз по Дунаю к Черному морю и затем в Царьград; австрийцы же, стоило им войти в город, депортировали евреев в Николсбург, а тех сербов, которые не успели бежать, перебили.

Зимой 1717 года, из-за того что Дунай покрылся льдом, направлявшийся в Царьград английский посол был вынужден на три недели задержаться в Белграде, которым тогда опять владели турки. Поскольку Дунай продолжал оставаться недоступным для судоходства, власти выделили послу отряд из пятисот янычар, в сопровождении которых он продолжил свой путь по суше. Вместе с ним находилась и его супруга, английская писательница леди Мэри Уортли Монтегю (1689-1762). Впечатлениями от путешествия она делилась со своими английскими друзьями. В частности, из Белграда она писала поэту Александру Поупу, а из Ниша — принцессе Уэльской. И эти, и другие послания леди Монтегю были опубликованы в книге под названием «Турецкие письма», которая имела большой успех в Англии и вместе со стихами писательницы переиздается до сих пор.

Тем не менее уже в 1711 году в городе насчитывалось двести пятьдесят ремесленников-сербов, а при новой австрийской власти с 1718 по 1739 год Белград отстроился в стиле барокко, который знаком нам по гравюрам, изображающим его как город со множеством церквей, дворцов, мостов, улиц и домов, башен и городских ворот, резиденций митрополитов и военачальников, пристаней и фортификационных сооружений.

* * *

Приблизительно в 1730 году австрийские власти в Вене были встревожены странными сообщениями, поступавшими из Белграда. К месту событий были направлены государственные комиссии, установившие «присутствие нечистой силы», которая очень быстро получила широкую известность под личиной «вампиров». Сохранилось даже свидетельство о некоем Арнольде Паоли (арнауте Павле), который где-то после 1727 года превратился в вампира и вновь начал убивать людей зимой 1731 и 1732 годов. Дело стало предметом государственной врачебной экспертизы Visum et repetum, которая официально признала, что в Сербии действительно появлялись и даже были обнаружены вампиры. Когда в 1739 году австрийские войска покинули Белград, это одновременно означало и завершение истории про вампиров в тех краях, где они были впервые официально «зарегистрированы», и открытие темы вампиров сначала мировой литературой, а затем и кинематографом.

В соответствии с военной системой маршала Вобана и планами швейцарца Николы Доксата на берегах двух рек была выстроена белградская крепость, которая стоит там и по сей день. Ее создателя, Доксата, после того как он без боя сдал туркам город Ниш, по приказу австрийского командования доставили в 1738 году в Белград, где и казнили у стен построенной им крепости. Когда в следующем году Белград снова попал в руки турок, они его полностью разрушили, правда, на этот раз он был увековечен поэтами, которые по воспоминаниям описали несуществующий больше город. Среди этих, в стиле барокко, плачей по Белграду особо стоит отметить стихи сербского патриарха и писателя Арсения IV Йовановича Шакабенты, который, воспев Белград в своей поэтической эпитафии, стал предтечей великого поэта эпохи сербского модерна Милоша Црнянского с его «Плачем по Белграду». Собрав все, что известно из стихов и гравюр того времени, я попытался реконструировать тот исчезнувший с лица земли город в своем романе «Внутренняя сторона ветра»:

«Сидя на берегу реки в крепости, он обычно следил глазами за крыльями какой-нибудь стремительно падавшей вниз птицы, а потом позволял своему взгляду носиться вместе с ней над возрождающимся городом, чьи каменные зубы прорастали из земли по берегам двух рек. Ничто не ускользало от оседлавшего птицу взгляда, ничто не оставалось незамеченным, и сеть, сотканная из птичьего полета, постепенно оплела весь старый город, каждый его уголок, а Леандр, дрожа от нетерпения, как будто заглатывал каждую мелочь, которой касался его взгляд. Он видел башню Небойши, отражавшуюся и в Саве, и в Дунае, через окна которой насквозь можно было увидеть немножко неба на другом берегу, которое она заслоняла собой. Взгляд парил над белградскими колокольнями, чей звон слышали две империи, а когда поток воздуха проносил птицу через только что построенную в честь покорившего Белград Карла VI триумфальную арку и птица, испугавшись в этом ущелье, взмывала ввысь, взгляд взлетал вместе с ней, стараясь не отставать от ее крыльев, поднимался к церкви Ружицы и дотрагивался у городских ворот до бившего в барабан глашатая, лицо которого нельзя было разглядеть, но зато можно было пересчитать все пуговицы на его одежде, сверкавшие на солнце. Взгляд Леандра, замирая от страха, падал к подножию крепости, туда, где начинались пастбища, и он видел, что коровы, сойдя вниз по каменным ступеням, влезли в огород возле крытого соломой домика и начали щипать лук-порей, которым будет пахнуть их завтрашнее молоко. И опять в глазах мелькала синяя вода Савы, ряды красивых новых домов, латунные ручки у входа, за которые держится тот, кто очищает обувь о металлическую решетку под ногами. Затем он неожиданно оказывался над Панчевом и видел место, поросшее горькой травой, которую стада обходят стороной. Здесь можно было почувствовать, как ветер возвращает воду Дуная назад, в сторону маршировавших строем солдат, чьи штыки блестели так, что казались мокрыми. В городе, который и австрийцы, и сербы укрепляли ускоренными темпом, было много часов, перекликавшихся друг с другом над резиденцией градоначальника, имевшей столько окон, сколько дней в году. Новые лавки ломились от изобилия товаров, над церквами блестели кресты трех вер, дворы с красивыми оградами привлекали соловьев с обоих берегов Савы, а мимо садов проносились коляски, въезжали под ливень, накрывавший всего две-три улицы. Потом на глаза опять попадалось небольшое облако, немного камыша и тумана, плывущего над Савой и впадавшего в более глубокий и быстрый туман над Дунаем. На другой стороне виднелись косые солнечные лучи, пронзавшие лес, и Леандр чувствовал их дымящийся, то холодный, то горячий, запах. И снова взгляд скользил по городу: он видел, как рабочие заканчивают строительство дубровницкой церкви — плотник, взмахнув топором, вонзал его в дерево, но звук удара слышался лишь после того, как топор снова взмывал вверх, так что птица могла пролететь между самим звуком и его источником. Потом Леандр видел, как ветер рассердил птицу, унеся ее далеко в сторону от нужного ей направления, и как внизу под ней забили в колокол, но звук донесся немного позже, как будто он был плодом, оторвавшимся от своего металлического черешка. Видел, как этот звук дрожит, перелетая вместе с птицей через реку, и как встречается с австрийскими армейскими лошадьми, которые прядают ушами на лугу по ту сторону Савы. А потом он мог проследить за тем, как звон, похожий на тень от облака, достиг на пути к Земуну группу пастухов и как они, услышав его, повернули свои маленькие головы в сторону Белграда, который уже опять погрузился в тишину на своей стороне реки. А потом птица своим стремительным полетом пришивала к небу, как подкладку, тот мир, в котором, словно пойманный сетью, лежал Леандр. Потому что было достаточно открыть лишь одни городские ворота, и в Белград ворвалась бы турецкая конница и вооруженные саблями охотники за головами, чтобы в мгновение ока превратить эту сокровищницу, незыблемо вставшую на границе их мира, в развалины и дым. Леандр не знал, даже не мог предположить, что он был последним человеком, рассматривавшим, сидя в белградской крепости, город, который спустя всего несколько лет должен был исчезнуть бесследно и навсегда.