Стихи - Михаил Щербаков

1993

* * *

Еще младенцем, однажды где-то без спросу взял я с гербом и грифом бумагу; и в правом верхнем углу цветное свое, конечно, изображенье наклеил;

а посредине - единым махом, славянской вязью, китайской тушью вписал подряд, как есть, не тая:

свой рост и возраст, и вес и адрес, и род занятий, и беспартийность, конечно; к тому прибавил, со строчки красной, подробный список родных и близких, а как же;

потом немного еще подумал и отпечаток большого пальца оттиснул в левом нижнем углу;

а в нижнем правом - поставил подпись, таким уж, видно, смышленым был я ребенком; и темной ночью, в степи безлюдной, дрожа от страха, большую яму я вырыл;

и в этой яме свою бумагу, свернув два раза, на дне глубоком сокрыл, зарыл и место забыл;

с тех пор вольготно живу на свете, сижу на крыше, в дуду играю по нотам; ничем не связан, конечно, кроме твоих, брюнетка, очей зеленых, джунгарских;

тем самым как бы собой являю пример особый и назиданье для всех пытливых умов и чутких сердец; на том и сказке конец.

А темной ночью в степи безлюдной никто не ходит, никто бумагу не ищет. Чего я, собственно, и добивался.

1992

* * *

Затем же, зачем рыжий клоун рыж, Жених твой тебя предпочтет вдове. Затем же, зачем на земле Париж, Ты будешь безвыездно жить в Москве.

Ты черную должность ему простишь И замуж без слов за него пойдешь. Постольку, поскольку щебечет стриж, Ты будешь примерной женой. Ну что ж.

Ты въедешь в одну из больших квартир, Где сможешь в избытке иметь всего, И станешь там чистить его мундир, И орден, и штатский костюм его.

Доходными будут его труды. И в праздник, решив отдохнуть от дел, Он сядет кутить от богатой мзды Затем же, зачем белый клоун бел.

Участвуй в веселье, пирог готовь, Столы накрывай, развлекай гостей. Но помни: в бокале с шампанским кровь И слезы, Мария. Не пей, не пей.

1989

* * *

Известно стало, что вблизи от города, в лесах, бунтовщики, мятежники имеют наглость жечь костры, валяться на траве и замышлять недоброе.

Отряду нашему приказ: проследовать туда. Отряд кивнул - и следует. Найти злодеев, окружить врасплох и повязать, маневры все привычные.

И через несколько часов отряд уже кольцом смутьянов жмет в их логове. И к горлу каждого копье приставлено - и мы считаем до пятнадцати.

Не долго думая, они смекают, что к чему и что за чем последует. На счете "три" сдаются все, оружье побросав, сдаются все как милые.

Кто плачет, кто кричит, что рад правительству служить хоть палачом, хоть пытчиком. Кто выкуп выплатить сулит, кто - выдать вожаков. Ну, ни стыда, ни гордости.

И лишь один сдается так, что всем бы перенять, сдается так, как следует. Лежит, мерзавец, на траве и, глядя в небеса, свистит мотив бессмысленный.

Как будто просто мимо шел, решил передохнуть, прилег и стал насвистывать. Как будто вовсе не при чем (что, кстати, может быть Никто ж не вник, не выяснил.)

Не долго думая, отряд смекает, что живым такого брать не следует. И вот копье мое пронзает горло свистуна. Всех прочих - в плен, и кончено.

В пути обратном я свистать пытаюсь тот мотив, да не идет, не вяжется. Оно понятно: сроду я ни слуха не имел, ни музыкальной памяти.

(Как раз того, что следует.)

1993

* * *

Издалека вернувшись туда, где не был долго, взамен жилья и счастья найду пустые стены. А в цветнике у дома за чугуном ажурным увижу плоский камень, прочту на камне имя -и, прислонясь к решетке, произнесу в смятенье: "Ну как же так, Мария? Я ожидал иного. Я думал, ты еще раз спасешь меня, как прежде. Я был в тебе уверен. Я полагал, ты можешь все..."

И шевельнется камень, и покачнутся стебли. И я услышу голос, который внятно молвит: "Меняй дорогу, путник. Ты был неправ, как видишь. Я не богиня вовсе, и не колдунья даже, хоть и могу такое, чего никто не может: могу не знать отрады, могу не быть любимой, могу не ждать, не помнить, могу не петь, не плакать, могу не жить на свете, но не могу не умирать..."

И снова все умолкнет. Но вскоре тихим шагом из дома выйдет некто - должно быть, местный сторож и спросит, чем обязан. И я солгу поспешно, что перепутал адрес. И повернусь к воротам. И засмеется камень, и отшатнутся стебли. И тихим шагом сторож пойдет обратно к дому, чтоб начертать отметку в своей учетной книге. Так превратится в прочерк то, что когда-то было мной...

1991

* * *

Какой кошмар: жить с самого начала зря, быть более ничем как тлей, хотя и гуманистом с виду этаким, судя по очкам; весь век вертясь вокруг своей оси, не знать ни азимута, ни аза, и, даже угадав орбиту, двигаться все же поперек;

по сторонам, взор бросив, опускать лицо, в детали не вдаваясь, чтобы не окаменеть... О, смрадный сад! О, город саблезубый! О, тошнотное приморье... гадкий, гадкий горизонт!

А вот пески. Здесь может укусить варан, здесь может налететь самум, отсюда убежать вприпрыжку хочется, если ты один. А если нет? А если во главе полка? Двух? Трех? Вообрази на миг: три тысячи солдат, и каждый думает только о себе.

Экклезиаст в уме бы повредился, мощь Геракла бы иссякла, ты же - дрогнуть не посмей. О, фанатизм! О, жалкий повседневный подвиг! О, изнеможенье... выстрел, выстрел, недолет...

Но нет гнусней, чем если вопреки всему вдруг форменный святой Грааль, не зная чьим глазам явиться, явится именно твоим! Лови момент! Вот кисть, живописуй, твори. К тому же ты как раз - Матисс, а то и Пикассо, к примеру, розовый или голубой.

Глядишь, и впрямь - смог, создал, восхитил, снискал, раскланялся. И что же после? Публика ушла. Грааль исчез. И снова пустота, потемки, снова никому не важен, хоть и Пикассо...

А дальше - стоп. А дальше, извини, стена. Брандмауэр с одним окном, в котором шевелится некий каменщик, он же штукатур. Кладя внахлест ряд к ряду на цементный клей, он ладит кирпичи в проем, Заделывая сей последний, весело, словно говоря:

"А ну, не ныть! Не так уж он и плох, твой остров. Жители его не праздны, в том числе и ты. Цветник тенист, изящен городской декор, приморье лучезарно... цигель, цигель... абгемахт..."

1993

КИБИТКА

Все скрылось, отошло, и больше не начнется. Роман и есть роман, в нем все как надлежит. Кибитка вдаль бежит, пыль вьется, сердце бьется, Дыхание твое дрожит, дрожит, дрожит.

И проку нет врагам обшаривать дорогу, Им нас не отыскать средь тьмы и тишины. Ведь мы теперь видны, должно быть, только Богу. А, может, и ему - видны, да не нужны.

А где-то позади за далью и за пылью Остался край чудес. Там человек решил, Что он рожден затем, чтоб сказку сделать былью. Так человек решил. Да, видно, поспешил.

И сказку выбрал он с печальною развязкой И призрачное зло в реальность обратил. Теперь бы эту быль обратно сделать сказкой, Да слишком много дел, и слишком мало сил.

А мы все мчимся вдаль, печаль превозмогая, Как будто ничего еще не решено, Как будто жизнь прожив и все-таки не зная, Что истина, что нет, что свято, что грешно.

И бесконечен путь, и далека расплата. Уходит прочь недуг, приходит забытье. И для меня теперь так истинно, так свято Чуть слышное в ночи дыхание твое.

1983

КОВЧЕГ НЕУТОМИМЫЙ

Надежды прочь, сомнения долой, Забыты и досада и бравада. Граница между небом и водой Уже не различима, и не надо.

По-прежнему свободный свой разбег Сверяя с параллелью голубою, Плывет неутомимый наш ковчег, Волнуемый лишь смертью и любовью.

Проблемы вечной "бысть или не бысть" Решенья мы не знаем и не скажем, Зато ни жажда славы, ни корысть Уже не овладеют экипажем.

И если мы несемся через льды, Не чувствуя ни холода, ни боли, То это все ни для какой нужды, А только ради смерти и любови.

Воистину ничем не дорожа За этим легкомысленным занятьем, Мы верим, что не будет платежа, Но если он и будет, мы заплатим.

Чего бояться нам - тюрьмы, тоски, Ущерба очагу, вреда здоровью? Но это все такие пустяки В сравнении со смертью и любовью.

1988

* * *

Когда бы ты была великой королевой, Служил бы я тогда поэтом при дворе. Я б оды сочинял направо и налево, Я б гимны сочинял и ел на серебре. Творил бы я легко, отважно и с любовью, И песенки мои запел бы весь народ: И самый высший свет, и среднее сословье, И разный прочий люд, и даже всякий сброд.

Не знаю, сколько дней блаженство бы продлилось, Но знаю, что финал печален и смешон Увы, настал бы час, когда монаршья милость Сменилась бы на гнев, и я бы был казнен. И есть тому резон, и есть на то причина: Раз я - придворный бард, обязанность моя Воспеть тебя, тебя, прекрасная regina! А этого как раз не стал бы делать я.

Творя и день и ночь, я мог бы пункт за пунктом Восславить всех и вся. Но только о тебе Ни слова б я не спел - а это пахнет бунтом! И вздернули б меня на первом же столбе. И все лишь оттого, что вряд ли во Вселенной Для оды в честь твою есть должный звук и тон. И будь я хоть Гомер - ты лучше, чем Елена, И будь я хоть Шекспир - ты краше Дездемон!

Пусть не царица ты, а я не твой придворный, И пусть меня никто покуда не казнит А все ж, едва лишь я твой образ непокорный Возьмусь живописать - перо мое дрожит. Все более любить, все более немея, Придется мне всю жизнь, покорствуя судьбе Но если я неправ, пускай меня немедля, Сегодня же казнят, на первом же столбе!