Как настоящий мужчина - Сельсо Ал. Карунунган

У дядюшки Дельфино было двенадцать детей и четыре ружья. Это он хохотал громче всех, когда наш старый толстый отец Себастьян после длинной проповеди о падших ангелах грохнулся возле алтаря. Даже грозный взгляд жены не мог остановить дядюшку Дельфино.

Там, где тропинка сворачивала на главную дорогу провинции, стоял небольшой кабачок. У дверей его всегда спала белая, тощая, облезлая собака. Я решил заглянуть в кабачок, съесть рисового кекса и выпить салабата[3]. Кабачок был полон. На меня пахнуло крепким табаком и запахом бойцовых петухов. Только что кончились петушиные бои. Счастливчики с петухами в руках радостно смеялись, громко распевали песни и время от времени пускали густые струи табачного дыма в своих петухов.

Проигравшие, их нетрудно было отличить по убитым петухам, валявшимся рядом, угрюмо сидели по углам, нервно кривя губы при каждом взрыве смеха или громком пении. С их уст порой срывались злобные ругательства.

Среди них я заметил нашего соседа Пе́дро. Обрадовавшись, что в незнакомой толпе есть хоть один друг, я направился к его столику. В тот миг, когда я садился на плетеный стул, кто-то выдернул его из-под меня, и я грохнулся на пол, сверкнув голыми ногами в коротких штанах. Взрыв хохота был что гром хлопушек в дни фиесты[4]. Даже мрачная компания друзей Педро не удержалась от смеха, им вторил пронзительный крик петухов.

Я растерялся. Лицо мое пылало, пот катился градом. О, если бы здесь оказался дядя Дельфино с одним из четырех ружей, или отец со своим длинным ножом, или хотя бы тетя Клара с острым, как бритва, языком!

Поднимаясь с пола, я услышал девичий голос:

— Как вам не стыдно, вот скоты! Не обращай внимания, — сказала девушка, подходя ко мне. — Это не люди, а звери. Как напьются, так перестают понимать, где добро, а где зло. На, возьми щетку, почисть штаны.

В ее голосе звучало участие. Казалось, едкий дым и петушиная вонь мгновенно испарились, словно пахнул свежий ветерок с полей созревшего риса.

Девушка была удивительно хороша собой. Я подумал об ангелах, о которых сейчас наверняка рассказывает отец Себастьян в воскресной школе.

— Меня зовут Роза, а хозяйка кабачка моя мать, — сказала, улыбаясь мне, девушка.

О ангелы на небесах, понятно теперь, почему люди так стремятся попасть в рай!

— Вы знакомы с отцом Себастьяном? — отважился я вступить в беседу.

— Нет. А что?

Я почувствовал, что сморозил глупость, и смутился.

— Мисс Роза, — промямлил я, — спасибо вам. Меня зовут Криспи́н, а отец мой работает на кокосовых плантациях у испанца.

— Так, должно быть, ты сын манга[5] Тома́са? — И глаза ее блеснули, как новые серебряные монетки. — Я знаю его.

— До свидания, мисс Роза, вы были так добры.

Сердце мое наполнилось неизъяснимым чувством. Помню, как я был счастлив, когда этот бородатый жадюга манг То́нио заплатил нам хорошие деньги за кокосы. Так вот сейчас я был счастлив еще больше.

Тощая белая собака у дверей вызывала жалость, я легонько погладил ее по голове. Пес завилял хвостом.

По дороге домой я радостно напевал:

Ангелы поют на небесах,

Пусть в сердце мое придет любовь.

Я вспомнил об отце Себастьяне, и мне стало жаль его. Я так часто сбегал с его уроков, а однажды в душе даже смеялся над ним, когда тот плел небылицы о дожде из хлебов и рыб. «Не иначе, как с утра хлебнул лишнего», — решил я тогда.

Ночью мне не спалось. Я крутился на матраце, наблюдая, как с заднего двора с дерева камачили[6] в комнату залетают светлячки. Они мерцали, будто свечи на пасхальном шествии, когда вся деревня перед восходом солнца выходила на улицу. Часть мужчин изображала святых, а впереди всех выступала «дева Мария» — самая красивая девушка деревни. Ее всегда выбирал отец Себастьян. А дядюшка Дельфино всегда ворчал при этом, считая, что отец Себастьян ничего не смыслит в красивых девушках.

— Зато священник предостаточно знает о деве Марии, — обычно говорила мать.

Все начинали смеяться. Мама когда-то тоже изображала деву Марию.

Я решил, что в этом году выберут Розу. Ее улыбка, глаза, вся она с ног до головы — вылитая дева Мария.

Теплая рука коснулась моего плеча, и я услышал ласковый мамин голос:

— Что тревожит тебя, сынок?

— Ничего, мама. У тебя, случайно, не осталась фотография, где ты изображаешь деву Марию?

— Господи Иисусе, что это взбрело тебе в голову, да еще ночью?

Я был рад, что в темноте она не видит моей улыбки. Хотелось, чтобы мама сама без моих слов поняла, что творится у меня в душе. В голове стоял шум, подобно тысячеголосому хору зрителей петушиных боев, когда в смертельной схватке один петух яростно кидается на другого.

— Ты не поймешь меня, — сказал я, убежденный, что мужчину может понять только мужчина.

— Тебе бы лучше поспать, сынок, а утром хорошенько искупаться.

Теплая рука соскользнула, стало холодно, и я уснул.

Наутро за завтраком все разговоры были только обо мне. Мама снова захотела узнать, что же мне так мешало спать.

— В голове стоял какой-то звон, — сказал я, втайне надеясь, что мама все же догадается.

— Москиты! — воскликнул отец и засмеялся.

Я почувствовал, что потолок вот-вот рухнет на меня.

— Не думаю, — возразила мама. — Ему нужно выкупаться, и все.

С меня довольно. Не только потолок, но и пол стал ходить ходуном.

— Нет, купанье не поможет, — вмешался дядя Сиано: как всегда, он был настроен на философский лад. — Ему нужно принять слабительное, съел что-нибудь несвежее. Уж не это ли повредило тебе, малыш?

Все опять засмеялись. «Разрази его гром!» — выругался я про себя. Торопливо глотая завтрак, я старался ни на кого не глядеть. А потом, выбежав из дома, помчался на задний двор, перепрыгнул через грядку редиски и оглянулся. Все сгрудились у окна и смотрели мне вслед. Женщины качали головами, отец улыбался, а дядя Сиано хитро подмигнул мне. Я кинулся в речку и долго не вылезал из воды.

В тот вечер я вновь отправился к кабачку у дороги. Я стоял и наблюдал, как Роза обслуживает посетителей. Заметив меня, она сразу же направилась в мою сторону.

— На тебе сегодня отличные штаны, — заметила она.

В глазах у меня потемнело. Она все помнила: и мое вчерашнее падение, и короткие штаны. Стало стыдно, я не мог вымолвить ни слова.

— Что ты закажешь? Рисовое печенье? Салабат?

Передо мной вновь возник образ девы Марии, в голове зашумело; я понял, что