Тётя Фрося - Владимир Топорков

– Всё правильно – доверяем козлу капусту. Да у неё свои пять ртов, как у галчат, все разинуты.

Наверное, перепалка вспыхнула бы с новой силой, все знали, что Нюрка в карман за словом не полезет, припечатает, как горячим тавром, – на всю жизнь отметина будет, но в разговор вступила жена учителя. Она говорила медленно, на бледном, цвета первого снега, лице засеребрилась испарина.

– Видать, зря мы это дело затеяли. «Когда в товарищах согласья нет…» Так в басне написано. Ладно, Иван Васильевич, – сказала она, обращаясь к мужу, – будем ребятишек только чаем поить. Авось, не умрут с голоду…

Какая-то тягостная тишина, подобная предгрозовой, когда вся природа затихает, словно жадными воспалёнными губами ждёт целебную влагу, воцарилась на миг, но тут вскочил с места Симка, оттолкнул Федякина.

– Иван Васильевич, – крикнул он, – ты знаешь пословицу про то, как одна паршивая овца всё стадо мутит? Вот и у нас Алексашка Федякин – один из гурта. В его понятии один он каланча, а остальные – кусты, на которые кобели ноги поднимают…

Показалось, резвым весенним громом раскололо тишину, дробящиеся осколки смеха даже распугали грачей на школьных тополях. На лицах людей исчезла гнетущая горечь, они оживлённо заговорили, каждый по-своему, но главный смысл улавливался: да как же это посмел Алексашка усомниться в приехавшем учителе и его жене, в порядочности деревенских обитателей?! Кажется, ничего кощунственнее и придумать нельзя. Извечна деревня, и извечна в ней тяга к честности, порядочности, без глянца, от чистого сердца. Может быть, и сейчас кто-то бросился бы на Алексашку, накостылял по шее, как это недавно сделала Зинка Мура, но Серафим поднял руку, крикнул:

– Всё, братва, давай по домам. Договорились, как есть. Ты действуй, Нюра. Как говорят, больше пуда не молоть.

Федякин сжался, стал похожим на усохший осенний гриб, поняв, что не поддержат его земляки, но силы нашёл в себе, забурчал под нос:

– Всё решили, а вот кому колокольчик вешать – нет…

– Чего-чего?

– Что бурчишь, как дьякон?

– Вот зануда…

– О чём говоришь? – стараясь подавить людское возмущение, спросил Серафим.

– А ты знаешь, как мыши кота решили проучить? Ну и, значит, решили ему колокольчик на шею повесить. Дескать, пусть себе гад разгуливает да позванивает, предупреждает нашего брата, где он в сей момент находится. И хорошо решили, посмеиваются все. А потом вдруг подумали: а кто коту колокольчик этот вешать будет, а? Нету добровольцев, у всех поджилки трясутся. Вот и у нас тоже колокольчик некому вешать…

– Заткнись ты со своими баснями, – Симка оглядел народ, неумело подмигнул учителю. – Найдётся кому.

И предложил:

– Давайте кончать наше собрание. А то Филя скоро коров подгонит.

И в самом деле, на землю спускался вечер, на западной стороне только багровела рваной лентой полоса заката, спокойные облака улеглись по краям неба, будто тоже приготовились укладываться в колыбель. Где-то щёлкал кнутом Филя, гнал своё беспокойное войско в деревню, и люди поспешили к мосту.

Алексашка шёл рядом с Симкой, выговаривал сквозь зубы:

– Ну и народ у нас – не поймали, а ощипали… Сразу в ладошки захлопали. Кто его знает, на какой он воде замешан, этот новый учитель, и эта его дохлятина. Право слово, соплёй перешибить можно. Может быть, на эти харчи он своё семейство кормить будет? Поди уследи за ним, если подвал рядом со школой.

– Ну и тяжёлый ты человек, Сашка, – вздохнул Симка. – Ноешь, как кила ненасытная. Как с тобой только жена живёт…

– Живёт и радуется, – оскалил прокуренные кривые зубы Алексашка. – Говорит, что за мной, как за каменной стеной. Сам знаешь, мужик я трезвый. Эту стерву и на дух не беру. А бабам чего надо? Чтоб не пил, не курил, по сторонам не глядел…

– Ну, по сторонам ты шаришь, – усмехнулся Симка.

– Это ты про Зинку, что ли, намекаешь? – Федякин начал громко, с надрывом кашлять, будто ему в горло влетел воробей. – Дура-девка желаемое за действительное выдаёт. Надоело в холодной постели спать, вот и лепит, что в голову взбредёт…

Новый учитель вскоре всем пришёлся по душе. Во-первых, напрасно волновались жители – левой рукой писал Иван Васильевич ловко, буквы на доску клал ровно, какие-то точёные, другой так и правой не напишет. Во-вторых, до сентября в школе ребятишек поила чаем Ефросинья – совсем бесплатно, уделяя этому добрых три-четыре часа. А самое главное, наверное, было в том, что Черкашин ничем не отличался от деревенских жителей: по утрам в галошах на босу ногу гнал он свою корову в стадо, приветливо здоровался с мужиками и бабами на выгоне и скоро знал всю деревню.

Понравилась и его жена. Ребятишки поголовно величали её тётя Фрося и даже на своих обидчиков жаловались не учителю, а ей. А больше всего понравилось жителям деревни то, что была Фрося искусной портнихой.

Через неделю после появления в деревне она где-то пропадала два дня, а потом приехала на грузовой автомашине, из кузова осторожно опустила на землю ножную машинку «Зингер». Бабы, издалека наблюдавшие, быстро оценили обстановку, и уже на другой день потянулись к Фросе первые заказчики.

Оказалась она мастерицей что надо: шила и входившие в моду платья «солнце-клёш», с высокими плечиками, и цветастые «татьянки» с широким сборчатым подолом, и сарафаны с рюшками, прямыми сборками. Вот и потянулись к Фросе, как на сладкий мёд, деревенские девчата. Потом проторили стёжку к учительскому дому и пожилые женщины, которым Фрося умудрялась за один день шить разноцветные кофты и юбки из сатина, не столь модные, сколь надёжные, удобные и для праздника, и для будничной домовой работы.

Кажется, на любой фасон были у Фроси выкройки, изготовленные из старых газет, и она ловко орудовала острыми ножницами, превращая бесформенные куски материи в красивые наряды. Говорят, что у попа сдачи, а у портнихи остачи не бывает, но Фрося быстро завоевала авторитет у своей клиентуры ещё и тем, что остатки тканей все, буквально до клочка, возвращала своим заказчикам или по их просьбе шила расписные косынки, носовые платки, салфетки. Даже самый маленький кусочек ткани шёл у неё в дело – она тачала из них весёлые, напоминающие праздничный калейдоскоп одеяла и по дешёвке продавала их деревенским женщинам.

Но, пожалуй, самое основное, что привлекало клиентуру Фроси, – это её цена, скорее бесценок, её работы. Говорят, нужда денежку куёт, а нужды у Фроси было много – семейная жизнь её, порушенная войной, только-только начиналась. Надо было создавать собственный очаг, маленький плотик, без которого так трудно удержаться на плаву жизни. А Фросе он нужен был ещё и потому, что на прежней работе не заладились отношения у Ивана с начальством, пришлось менять за два года два места, а два переезда, мудро подмечено, равны одному пожару.

И тем не менее Фрося отчётливо понимала, что ей-то значительно легче, чем женщинам-колхозницам. Хоть и небольшая учительская зарплата, но это всё-таки деньги, а в некоторых колхозных домах сейчас, после реформы, трояк от пятёрки отличить не могли. Где их взять, деньги, если в колхозах только «палочки», на которые осенью дают двести граммов сорного зерна. Если и появились деньги, то только после продажи скота или картошки на рынке. Но появлялись они на один-два дня – слишком много на них хозяев: налог заплати, страховку, займы разные… А ведь ещё год семье жить надо – тут и одёжка, и обувка, и другие нужды. Гвоздь, и тот денег стоит.

Вот почему брала Фрося чаще всего, что человек дать может. Есть десяток лишних яиц – неси за пошивку юбки, а нет – ладно, осенью ведро картошки, и, что называется, баш на баш. Нет таких продуктов, три фунта муки или два стакана пшена – тоже надёжная цена портняжному труду…

Но как ни бедно жили люди в деревне, не утратили они человеческой гордости, совестливости, и Фросе даже не приходилось говорить о цене – если пошила вещь, за хозяйкой не пропадёт. Глянет утром из окна – по тропинке идёт кто-то с белым узелком в руке, как раньше на богомолье люди ходили. Только теперь не кулич в узелке, а десяток яиц за работу портнихе.

Иван Васильевич поначалу возмущался, хотел, чтобы Фрося бросила это занятие, – нельзя ей, больной, долго за машинкой сидеть, но его жена убедила:

– Понимаешь, Ваня, не в моих заработках дело! Главное – я не на отшибе, обо всех новостях знаю. А то ты целый день в школе, а я должна у окна торчать, да?

С началом учебного года у Фроси меньше оставалось времени для занятий шитьём, зато надо было видеть, как благодарны ей ребятишки за сладкий чай да за душевную заботу. «Тётя Фрося, тётя Фрося», – щебетали они, как весенние птахи, и это согревало её, будто в жаркой бане.

Фрося уже четыре года болела, сухой обжигающий кашель разрывал на части грудь, и от этих приступов, казалось, что-то трескалось в горле. Заболела Фрося в конце войны, когда купала в августовской, загустевшей до темноты воде чесоточных лошадей. Тогда придумали ветеринары перекупать заболевших животных, а потом обработать вонючим креалином.