Тётя Фрося - Владимир Топорков

– А что тебя с окопов отпустили.

– Ишь чего захотел! Справку ему! Да их кто там в поле печатает? Иван Ветров, да?

– Ну, Зинаида, за самовольную отлучку в военное время, – Черепнин говорил медленно, слова точно на машинке печатал, – будешь нести ответственность. Вот теперь станем в Челябинск посылать на оборонные заводы работать, оттуда не сбежишь…

– Мы из Усмани мотанули, а из Челябинска нам мура… Председатель захохотал, с искренним интересом поглядывая на Зинку: ну что с ней будешь делать? Но смех смехом, а от Челябинска Зинку отстоял, подумав: а вдруг и в самом деле сбежит, будешь за дуру ответ нести. Нет, лучше пусть здесь обретается.

Так прилепилась к ней эта кличка – Зинка Мура, и не случайно она сейчас обиделась. Деревня не забыла её приключения.

Между тем путники миновали мост, приблизились к толпе, дубовские жители теперь имели возможность близко рассмотреть невесть откуда взявшихся людей. И первое, что бросилось в глаза, – поразительная худоба женщины. Казалось, она светилась насквозь, как светится осенний осиновый лист, и если бы не это ситцевое с широкими складками платье, можно было бы увидеть, что там спрятано в груди.

Но лицо её, обтянутое, обветренное, было привлекательным, на нём светился румянец, и тонкая улыбка играла на губах, открывая ровные, на диво белоснежные зубы.

Мужчина тоже отличался худобой. Шрам на щеке, наверное, с войны, ещё не побагровевший, раскраивал щёку пополам. Мужчина шёл неторопливо, чемодан раскачивался в такт шагам, как маятник. В отличие от женщины, он был суров с лица, и, может быть, суровости добавлял этот шрам, распахавший поллица. Но идти ему, видно, было тяжело. Пепельные волосы прилипли к потному лбу, свились в непослушную копну.

Наверное, это необычное путешествие больше всех не нравилось малышу. Скривив губы, он нехотя шлёпал босыми ногами по пыльной дороге. Взгляд его был отрешённый, полный тревоги и усталости, и это не прошло мимо Зинки, которая тихо заголосила:

– Ребёнка-то мучают, господи! Еле ведь идёт… маленький. Куда тащатся-то, жизнь везде одинаковая.

Наверное, это услышал мужчина, поставил чемодан на землю, сказал дружелюбно:

– Добрый день, люди! К вам идём!

Алексашка первым хмыкнул, захлопал глазами:

– К нам, парень, зачем? Деревню нашу даже нищие обходят.

– Почему так? – спросил мужчина.

– Живём бедно. Подавать нечего.

– Выходит, лодыри живут в деревне? – подначил мужчина.

– Ага, лодыри, царя-бога продали, – осклабился Федякин. – Сам бы попробовал с наше попахать! Земля у нас, брат, – песок, что твой сахар. Вот и перебиваемся с хлеба на квас.

– Значит, бедновато в Дубовке? – спросил мужчина. Пока шёл разговор, женщина с коровой чуть ушла вперёд, но, услышав оживлённую беседу, остановилась, переминаясь с ноги на ногу. Со стороны смотреть – ветром качает. Мальчик подошёл к ней, пытался приладиться на портфель, но тот сжался гармошкой, и мальчишка опрокинулся в пыль.

– Не балуйся, Иван! – сказала женщина, и голос её, лёгкий, как степной ветер, показался наполненным внутренней силой. Люди из толпы невольно поглядели в её сторону, и она мило улыбнулась, улыбка разгладила её худое лицо, сделала его загадочно-красивым.

Алексашка, помня, что от него ждёт ответа этот пришелец, проговорил, как пропел:

– Живём – хлеб жуём. Едим свой, а ты рядом постой, как говорят.

– Правильно говорят. Только нам теперь вместе хлеб есть придётся. Меня вот к вам учителем послали.

– Да ну? – удивилась Зинка, да так громко, что люди засмущались: не очень-то прилично так. Но учитель не смутился.

– Точно, точно, – и представился: – Меня Иваном Васильевичем зовут. Черкашин Иван Васильевич, а это моя жена Фрося, сынишка Иван. Всё семейство налицо.

– А корову забыл представить? – ехидно хмыкнул Федякин.

– Как корову, – учитель ещё раз взбил волосы, – выходит, и корову надо представлять?

– Да не слушайте вы его, – махнула рукой Кузнечиха, – пустобрёха этого! У него всё шуточки на уме. Не видят бесовские глаза, что люди с ног валятся от усталости. Вот ты, Мишатка, – она обратилась к Мишке Семёнкину, худенькому мальчишке, – лёгок на ногу. Укажи учителю, где их дом располагается, проводи людей.

– Да знаю, – ответил Иван Васильевич. – Я на прошлой неделе приезжал с председателем вашего сельского совета.

– Всё равно укажи, – сказала Кузнечиха. – За неделю и забыть можно.

– Любишь ты, Нинка, перед начальством лебезить, – Федякин зло глянул на Кузнечиху, сморщил облупившийся от загара, с синими прожилками нос. – Как горох рассыпаешься.

– Молчал бы ты, заноза вострая, – огрызнулась Нинка. Он не начальство, он учитель только…

– А кто на займ нас загоняет, как не учителя? Бегают, мать их в душу, со двора на двор, трещат, как сороки: «Восстановительный, развития народного хозяйства». Балаболки чёртовы! Втемяшут им в голову, вот они и трещат.

– Ты не поймал, дядя Саша, – вступила в разговор Мура, – а ощипал. При чём тут Иван Васильевич? Человек в нашей деревне только появился, а ты уж охаять его норовишь. А ребятишек кто будет учить?

– Твоих, что ли, ребятишек? – огрызнулся Федякин. Бодливой корове бог рога не даёт.

– Ты чем меня попрекаешь, сволочь? – Мура пошла на Алексашку, наступая грудью. Тот попятился назад, с испугом оглядывался по сторонам.

– Отстань, чего привязалась? – крикнул он.

– А ты чем попрекаешь? Не знаешь разве, где наши женихи остались? Гитлер их порушил, вот кто!

– Дура ты, Зинка, мелешь, как наша мельница-ветрянка. Да у тебя женихов-то и до войны не было. Кто с такой свяжется!

– А ты разве не пытался?

– Окстись, чёртова баба!

– Нет, нет, – Зинка приблизилась к Федякину, взяла его за гимнастёрку, подтянула к себе и, выдохнув в лицо, прошипела: – Говори! Перед миром прошу – говори!

Федякин как будто с удивлением глянул на Зинку – чёрт знает, что каркает бабочка, совсем от рук отбилась, несёт непотребное. Но толпа уже похохатывала, на миг забыв и об учителе, и о его семье. Всем им были известны неудачные похождения Федякина, когда он однажды вечером затесался в дом к Зинке с поллитровкой. Но Зинка среагировала быстро, ухватила бутылку и ударила о печной стояк.

– Ты что делаешь, сука? – заорал Федякин.

Зинка с отбитой головкой бутылки пошла на Федякина, и тот с воплями выскочил на улицу.

После, когда сельские мужики узнали про эту историю, подтрунивали над Алексашкой:

– А что, Шурик, – ехидно спрашивали, – какую Зинка яичницу тебе приготовила?

Федякин хорохорился:

– Да бросьте вы, мужики, выдумки всё это. Зинка придумала. Она, стерва, желаемое за действительное выдаёт. Только я не хотел…

Снова ржали мужики, снопами валились на землю, а Федякин стоял багровый, как помидор, шея его становилась лиловой, будто её сдавливала тугая петля.

Сейчас это воспоминание о похождениях Федякина, да ещё в присутствии посторонних людей, показалось ему обидным до слёз, и, не будь толпы сельчан, накостылял бы он этой едкой, как махорка, дуре-девке. Но Федякин пересилил себя, улыбнулся, махнул рукой, что, дескать, с неё взять – и сказал, обращаясь к учителю:

– Извиняюсь, образование какое имеете, чтоб детишков наших учить?

– Педагогический институт закончил в сорок шестом. Так получилось, что война помешала. Раньше перерыв был. После ранения удалось поучиться…

– Понятно, понятно, – закивал головой Алексашка. – Иначе быть не может. Неучёного попом не становят.

Попутчики учителя, видимо, страшно устали, позвали Ивана Васильевича, и он, с усилием подняв чемодан, пошёл к ним, а за ним побежал Мишка. Парнишка забежал вперёд, и эта необычная процессия двинулась за ним по сельской дороге, туда, к самому концу, где рядом со школой в густой сиреневой заросли утопал учительский дом. Сейчас он пустовал, потому что дубовская учительница Мария Васильевна, закончив учебный год, подалась в город, откуда была родом.

Учитель с семьёй уже скрылся за поворотом, когда вдруг Алексашка громко крикнул:

– Слышь, бабы, а как же учитель писать будет, а?

– Ты чего орёшь? – вмешалась в разговор многодетная Варвара Фиешкина, – не знаешь, как учитель пишет? Мелом на доске.

– Да у него правой руки нет…

Тут пришла пора всей толпе удивиться – и в самом деле, заковырка получается, рукав-то у него правый за ремень подоткнут.

Из-за моста вывалилось разноголосое блеющее, мычащее, гикающее стадо, подняло пыль над дорогой. Гулкие удары кнута Фили-пастуха, как выстрелы, распарывали тишину, и люди забыли об учителе. У них теперь были свои дела и о чужих думать было некогда.

Дня через два после своего появления в Дубовке Иван Васильевич собрал в школе ребятишек, усадил их в пахнущем краской классе, объявил, что заниматься они будут в две смены: с утра – первоклашки и ученики третьего класса, а после обеда – второго и четвёртого. Впрочем, по такому режиму и раньше работала школа, только вот разрыв между сменами новый учитель установил в полтора часа.