Белые снега - Юрий Рытхэу

— Вон Улак, — сказал Музыкантов и передал Петру бинокль.

Сорокин приставил к глазам окуляры и увидел на длинной косе хижины и дым над ними. На волнах плясал деревянный вельбот, похожий на тот, что приплыл из Нуукэна.

— Вельбот плывет, — сказал он, передавая капитану бинокль.

«Совет» сбавил ход.

— Предупредить команду — не шуметь, соблюдать тишину, — сказал капитан помощнику.

Вельбот обогнул судно и медленно приблизился к борту. На этот раз Петр с особенным вниманием вглядывался в лица людей, которые на долгие годы станут его ближайшими знакомыми, соседями, друзьями. Место на корме вельбота занимал пожилой чукча, одетый тщательно, но неярко. Он медленно подвел вельбот к борту и пришвартовал его рядом с нуукэнским.

— Омрылькот, — назвал себя чукча, поднявшись на борт.

Молодой парень, шедший за ним, на неожиданно чистом русском языке произнес:

— Здравствуйте.

— Вы говорите по-русски? — кинулся к нему Сорокин.

— Пэнкок, — произнес парень и широко улыбнулся.

— Он больше не знает ни одного слова, — объяснил другой чукча. Но Пэнкок продолжал улыбаться, глядя прямо в глаза учителю.

— А вы говорите?

— Я говорю, — ответил чукча, — зовут меня Тэгрын Николай Николаевич. Мы просим капитана близко не подходить к берегу, не стрелять, не давать гудка. За мысом — моржовое лежбище.

— Мы об этом уже знаем, — сказал капитан. — Утоюк предупредил нас. Сделаем все возможное, чтобы не потревожить моржей.

Показалась рыжая голова, и через фальшборт на палубу тяжело перевалился Хазин.

— Добро пожаловать! — весело сказал он. — Наконец-то дождался вас.

Тем временем прибывшие на вельботе чукчи совещались с капитаном, в каком порядке разгружать пароход и где его поставить на якорь, чтобы лязг лебедок не доносился до моржового лежбища.

Пэнкок помог вынести учительский багаж из каюты, погрузил на вельбот. Попрощавшись с капитаном, приезжие спустились по веревочному штормтрапу.

Пэнкок сидел на носу.

Он часто оглядывался и неизвестно почему улыбался Петру Сорокину.

Берег приближался.

С морской стороны Улак представлял унылое зрелище, и сердце у Сорокина сжалось при виде этих убогих, почти вросших в землю хижин. Переплетенные сетью веревок и канатов, они были привязаны к огромным валунам. Какие, должно быть, здесь сильные ветры, если люди вынуждены предпринимать такие предосторожности! На высоких стойках виднелись нарты, кожаные байдары. Кое-где сушились шкуры, гирлянды каких-то неведомых материалов развевались на солнце.

На берегу приезжих ждала пестрая толпа, десятки пытливых любопытных глаз.

В окно ревкомовского плавникового домика ударил солнечный луч, осветив крохотную комнатку, где прямо на полу на разостланных оленьих шкурах спал учитель Сорокин.

В домике было свежо, и поверх одеяла на спящем лежала старая шинель, единственная его теплая одежда.

Сорокин открыл глаза и прищурился: солнечный свет слепил.

Странно и непривычно было видеть протянувшийся от окна к потолку светлый луч: ведь все дни, с тех пор как они покинули «Совет», стояла ненастная погода.

Вчера проводили в Нуукэн Лену Островскую. Она храбрилась, пыталась улыбаться, глядя на товарищей с пляшущего на волнах вельбота. Кто-то одолжил ей камлейку. В просторном матерчатом капюшоне бледное лицо Лены терялось, и Сорокин чувствовал жалость и угрызения совести: худо-бедно, все же их двое мужиков, а она, бедняга, плывет в полном одиночестве в незнакомое селение.

Распахнулась дверь, и в комнатку вошли Драбкин с Тэгрыном.

— Доброе утро! — весело сказал Тэгрын.

— Доброе утро!

Сорокин вскочил, быстро оделся, умылся и поставил на печурку чайник.

Продрогший на студеном морском ветру, Драбкин — он всю ночь караулил товары — протянул руки к разгоревшейся печке и, еле шевеля заледенелыми губами, произнес:

— Натерпелся страху. Под утро такое привиделось. Тэгрын загадочно улыбнулся и сказал:

— Сегодня будут бить моржа.

— Что случилось? — спросил Сорокин.

— Маленькое камлание, — пояснил Тэгрын. — Млеткын совершал напутственное жертвоприношение.

— Маленькое, а все же жутковато, — хмыкнул милиционер. — Под утро разматренилось, и ветер приутих. Тишина кругом, аж слышно, как собаки храпят. Сижу на ящике и думаю про нашу жизнь. И жалею себя. Конечно, красный партизан Сеня Драбкин заслужил покойную жизнь, но, однако, сознательность не позволяет ему на печи отлеживаться да глядеть, как другие мировую революцию делают…

Еще на пароходе Драбкин-под большим секретом признался Петру Сорокину, а затем и всем остальным, что едет на Чукотку, чтобы быть поближе к американским братьям-рабочим — на случай тамошней революции. Всю дорогу он изучал английский язык и упражнялся в нем с капитаном Музыкантовым.

— Ну, сижу и думаю: зря я мерзну. Народ здесь не такой, чтобы позариться на общественное добро. Ну, не улакские жители, так кто-нибудь может подплыть и с вражеской целью похитить достояние республики. Под утро сон так и берет, так и берет… Заря проклюнулась над островами Диомида. И вдруг почудилось мне, кто-то крадется, хрустит галькой. Насторожился и вижу — идет Франк с какими-то инструментами. Странный, в длинный замшевый балахон с побрякушками, висюльками одет… Пританцовывает и шепчет что-то себе под нос. Пригляделся — в руках у него деревянное корытце, и мясо там нарезанное… На тех, кто за ним шел, страшно глядеть — перемазаны кровью. Пошептался шаман с морем, кинул горсть мяса, а остальное сам да его спутники сожрали. Вижу среди них Тэгрына, а через всю его рожу кровавый след. Не сдержался я, окликнул… А Франк как глянул на меня, так в нутре у меня все похолодело. Глазищи у него, даром что узкие, ну прямо нож острый!..

— После забоя моржей можно начинать строить школу? — спросил Сорокин.

— Наверное, можно, — уклончиво ответил Тэгрын. — Только надо будет потом к кочующим за шкурами и оленьим мясом ехать.

— Сегодня уже седьмое сентября! — грустно произнес Сорокин.

— Была бы здесь крепкая власть! — вздохнул Драбкин.

Чайник закипел. Петр настрогал на дощечке черного кирпичного чаю, заварил кипяток и раздал кружки.

— Насчет власти… — задумчиво сказал он, прихлебывая горячий чай. — По-моему, ты не совсем прав… безвластие здесь кажущееся. Я вот примечаю, что все в Улаке делается с молчаливого согласия Омрылькота.

— Или Млеткына, — добавил Тэгрын, присевший на корточки перед печкой.

— Значит, — продолжал Сорокин, — эти двое имеют власть над всем селением. Правильно, Тэгрын?

— У нас считается, что власти нет, — сказал Тэгрын. — Омрылькот владеет байдарами и вельботами, но не командует, не повелевает.

— Видите, как хитро устроились, — торжествующе сказал Сорокин. — Снаружи вроде ничего не видно, но исподволь они управляют жизнью всего Улака. Уж если что захочется Омрылькоту, никто ему перечить не будет. Вот это и есть политэкономия! Учение Карла Маркса и Фридриха Энгельса!

Тэгрын внимательно слушал. Он смутно чувствовал правоту рассуждений учителя, но никак не мог согласиться с ним, потому что в Улаке никто так не говорил и никому не приходило в голову признать, что он от кого-то зависит. Так исстари повелось, что каждый считал себя вольным. Но вот нашелся человек, ткнул носом в тугие ремни, которыми связал всех жителей Улака Омрылькот. Откуда мудрость у этого паренька? Неужто от грамотности, от этого волшебного умения читать по бумаге мелкие значки, похожие на птичьи следы на снегу или на мокром песке? По наружности не скажешь, что Сорокин необыкновенный человек. Русые волосы, приятное лицо и большие светлые глаза, словно всегда расширенные от удивления…

У своих родичей со стороны жены Тэгрын считался человеком не очень надежным. Но и без доверительных бесед с ними Тэгрын знал и видел, как те растеряны. Что-то случилось в мире такое, что тревожным ожиданием повисло над улакским эрмэчином, ведущим свою родословную от тех, кто умело владел копьем и луком в давние времена безружейной жизни. Поначалу Омрылькот и другие с удовольствием воспринимали некоторые обычаи белого человека, умело сочетая их со своими давними привычками. Один из их ближайших родственников — Гэмо — даже переселился в деревянный дом и усвоил премудрости торговли, хоть и не знал грамоты. Томсон иногда поручал ему несложные коммерческие операции в глубинной тундре, в дальних селениях, куда шхуна американца не могла дойти. И Омрылькот, и Гэмо любили принимать белых людей и всегда радовались их приходу. Радовались до тех пор, пока не появились большевики с их смешной идеей власти бедного человека. Это было непонятно, непривычно, вопреки здравому смыслу, и от этого было боязно и тревожно всем. Улак ожидал, что будет дальше. Не зря ведь лежали на берегу странные деревянные жердины, груды товаров, которые охранял рыжий и суетливый милиционер в удивительной черной шубе из неведомого зверя с курчавой, как волосы матросов с американских кораблей, шерстью.