Белые снега - Юрий Рытхэу

Капитан поглядел на учителя. «Парень, видать, не представляет себе всей сложности здешней жизни, без знания языка, без настоящего дома, без бани, безо всего, что называется нормальной жизнью на материке».

А Сорокин думал: «Вот он, Улак! Далекая северная земля, где предстоит ему начать работу. Что он знает о чукчах?» Да почти ничего. Да и откуда ему знать о них, когда он родился в Благовещенске, в невообразимой дали от северо-восточных берегов России. Ему и десяти лет не было, когда в тюрьме умер отец. Мать собрала пожитки и отправилась с двумя сыновьями и трехлетней дочкой в Хабаровск. После долгих мытарств ей удалось найти пристанище и устроиться на работу прачкой в кадетский корпус. В Хабаровске Петр Сорокин начал учиться грамоте и уже готовился поступить в духовную семинарию. Но тут началась революция, потом гражданская война… Прачечная в кадетском корпусе стала надежной явочной квартирой. Никому не приходило в голову, что эта измученная, преждевременно увядшая женщина с натруженными руками — член подпольного большевистского комитета.

Петр только что закончил письмо к матери, которая работала на прежнем месте, в прачечной бывшего кадетского корпуса, а нынче военного училища Красной Армии. «Вот и Чукотка… Честно сказать — рад, очень рад, хотя и понятия не имею, что это за страна, что за народ… Думаю, здешняя земля и люди похожи на тех, которых описывал в своих книгах Джек Лондон. Ведь и на этих берегах живут эскимосы… Во Владивостоке встретил моряков, которые бывали на Чукотке, — каждый из них говорит свое. По словам одних — живут там такие дикие люди, что мне и десяти лет не хватит, чтобы научить их грамоте. Питаются они только сырым мясом и голыми спят на снегу, подстелив под себя только оленью шкуру. А другие утверждают, будто жители Чукотки народ хитрый, их трудно обмануть в торговых делах. Они многому научились у американцев — те ведь издавна посещают прибрежные чукотские стойбища. В портовой пивной встретил парня, который прожил в глубинной тундре два года — искал золото. Он говорит, что у чукчей тайная монархия и чтут они какого-то своего властителя, могуществом и властью превосходящего свергнутого царя… Я совсем запутался в этих сведениях и надеюсь, что разберусь сам, когда приеду на место.

В Анадыре высаживались на берег. Столица Чукотки произвела на меня унылое впечатление: на низком берегу в беспорядке ютятся несколько домиков, до самых окон для сохранения тепла обложенные дерном. В устье реки Казачки стоит единственное новое здание — Анадырский ревком.

Тут же в Анадыре познакомились с первыми чукчами. Один из них Тэвлянто, молодой парень, бывший батрак, поразил нас своей смышленостью. Есть здесь нацменьшинство — чуванцы, которые говорят по-русски, но понять их трудно. Цокают, шепелявят, употребляют какие-то словечки. Но привыкнуть к русско-чуванскому языку можно. Эти чуванцы в основном и служат переводчиками между русскими и местным населением. Интересное я заметил: те русские, которые прожили здесь год или два, позаимствовали многие чуванские выражения…

Сейчас наш корабль держит путь в Улак. Из пятнадцати человек остались мы двое — я и Лена Островская. В Анадыре нас распределили так: я буду работать в Улаке, а Леночка — в эскимосском селе на мысе Дежнева.

Это письмо поплывет с «Советом» во Владивосток, и когда вы будете читать его, здесь уже наступит глубокая зима.

Целую всех и особенно тебя, дорогая моя мамочка».

Музыкантов заверил, что обязательно отправит письмо, спрятал конверт в карман суконного кителя и снова взялся за бинокль.

— Видите? — спросил он, указывая на крутой берег, перерезанный ручьем. — Это эскимосское селение Нуукэн.

Лишь вглядевшись, на берегу можно было различить нечто похожее на жилища.

Сорокин выскочил из капитанской рубки и бросился за Еленой.

— Смотри! — крикнул он ей. — Вот он, Нуукэн!

Девушка впилась глазами в незнакомую землю. Вокруг — камни, камни, камни, покрытые рыжим, зеленым, серым мхом. Иногда в черных провалах — у входов в яранги — мелькали какие-то фигурки. Они быстро перемещались по крутым тропинкам, перекатываясь с одного места на другое. С берега, видимо, заметили «Совет».

Пароход содрогнулся и мелко задрожал: капитан дал приветственный гудок. С ближайшей отвесной скалы поднялись птицы.

«Совет» сбавил скорость: к пароходу приближался вельбот.

— Лечь в дрейф! — послышалась команда, и натужное дыхание паровой машины смолкло.

Глядя на приближающийся вельбот, Сорокин взволнованно думал: «Вот оно, то место, где кончается один великий океан и начинается другой, где Новый и Старый свет смотрят друг на друга! Вот она, Чукотка! А что мы знаем о ней?! Да почти ничего, почти столько же, сколько и о других неизведанных мирах. И те немногочисленные книги, которые мне приходилось читать об этом загадочном крае, скорее были полны смутных догадок и предположений, но не достоверных сведений».

А вельбот между тем приближался, и уже можно было рассмотреть людей, сидящих в деревянном суденышке — они были смуглые, черноволосые, с широкими добрыми лицами. И улыбались, словно видели после долгой разлуки близких родственников. Почти все они были без головных уборов, и только двое — тот, что правил на корме, и сидящий на носу — имели на голове зеленые целлулоидные козырьки на тесемках, придававшие им какой-то странный вид.

Вельбот на малом ходу подошел к железному борту «Совета», откуда уже свесили веревочный штормтрап.

Человек в зеленом целлулоидном козырьке поднял приветливое лицо, обнажил в улыбке крепкие белые зубы и что-то закричал по-английски. Капитан Музыкантов отозвался ему, и через минуту эскимос был на палубе, крепко пожимал руки обступившим его морякам. Потом заговорил на ломаном русском языке.

— Кричи парахоть нет, — показал он на трубу. — Морч испукался и усель. Тихо ната плыви. Наша пища ухоти, натаму чта парахоть кричи…

— Ты уж, Утоюк, скажи по-английски, — попросил его капитан.

— Я хоти усить русски карашо, натаму чта я совет и претситаль, бикоус я эм джаст нау президент оф ауэ виллидж энд аск ю донт мейк нойзи энд би кэафул вен ю камипг ту Улак. Зер а мепи волрес ин зеа биич…

Капитан внимательно выслушал Утоюка и поблагодарил его:

— Хорошо, что вы нас предупредили. Пойдем пить чай в кают-компанию.

Капитан пригласил и учителей.

Когда все уселись за длинный стол, покрытый коричневой клеенкой, Музыкантов представил Елену Островскую.

— Это ваша учительница, — сказал он эскимосам. — Она будет учить вас грамоте.

Утоюк внимательно оглядел девушку. Под его пристальным взглядом Лена засмущалась, покраснела. Пронзительные глаза морского эскимоса, прикрытые чуть припухшими веками, казалось, видели насквозь. В них было нескрываемое любопытство, удивление и еще что-то неуловимое, странное и непривычное.

Утоюк поначалу даже расстроился. Учитель-мужчина, конечно, надежнее, и устроить его легче. А Лена… Вся беленькая, как песец, и волос тонкий. Такую ураганом запросто сдует с крутых, заледенелых троп Нуукэна. Утоюк хотел было попросить заменить эту девушку на учителя-мужчину, но что-то удержало его. Что именно, он не знал. Может быть, выражение ее глаз или ее лицо, застенчивое, как у эскимосской девушки…

Лена посмотрела на Утоюка. В его черных, глубоких, словно бездонных глазах горел теплый огонек. И девушка немного успокоилась. Она почувствовала в этом эскимосском парне силу и доброту.

Утоюк догадывался о душевном состоянии девушки и, стараясь приободрить ее, широко улыбнулся:

— Вери гуд! — сказал он Лене и тут же повторил по-русски: — Осинь карасе. Мы осинь рат будим вам и стараться усить русски. Мы хочим, бутим помогай!

Утоюк попросил разрешения доплыть на пароходе до Улака.

Машина заработала, железный корпус судна задрожал, и «Совет» двинулся на северо-запад, огибая скалистый массив мыса Дежнева.

Утоюк рассказал о том, как выбирали Совет в Нуукэне. Петр Сорокин спросил:

— А кто председатель Совета в Улаке?

— Нот ет, — ответил Утоюк.

— Еще нет, — перевел капитан.

— Почему?

— Никто не хочет, — ответил с помощью капитана Утоюк и снова улыбнулся Лене.

Эти слова удивили Петра Сорокина.

— Там есть представитель Анадырского ревкома, — объяснил Утоюк. — Он и держит всю власть.

Петр и Лена переглянулись и одновременно подумали о том, что здешняя жизнь, видно, не такая уж простая.

Сорокину не терпелось увидеть селение, в котором ему предстояло жить и работать.

По левому борту виднелась скала.

А впереди, на черте горизонта, лежал низкий берег, за которым в синеющей дали сливались с небом горы.

— Вон Улак, — сказал Музыкантов и передал Петру бинокль.