Bambini di Praga 1947 - Богумил Грабал

Страховщик нажал на кнопочку, и искусственный большой палец отскочил, как клешня, и пан Краусе взял сигарету.

— Этот механизм мне знаком, — сказал Виктор. — Когда был авианалет на Пардубице, как раз такая рука висела на гвоздике на втором этаже, — сказал он и скрыл между ладоней горящую спичку.

Торговец выпустил дым.

— Молодой человек, так какую же философию вы изучаете?

— Метафизику.

— Замечательная наука! Но какую именно метафизику? Ante rem? In rebus? Post rem?[1]

— Ante rem,[2] идеи Платона.

— О, значит, главнейшую из наук! — Пан Краусе даже похорошел при этом известии, и отражения толстых линз серебряными рыбками заплескались по его лицу. — Да, юноша, праздность халдеев и сияющий дух Эллады замечательно переработали мудрость евреев… ах! Вот почему я так люблю царя Соломона и эти его мнимые метания между двумя полюсами, между «Екклесиастом» и «Песнью Песней», — слабо шептал торговец, мешая слова с ароматом табака, и веки его опускались все ниже.

Было тихо, только девичьи руки в мастерской шуршали работой, и сигарета исходила дымом, который раздваивался под подбородком пана Краусе, подобно медицинскому стетоскопу.

— Так стоит ли после этого удивляться, — продолжал он после паузы, — что я полюбил Филона Александрийского, философа рационального и хрупкого, словно мои цветы? И кто посмеет упрекнуть меня за то, что я боготворю Гермеса Трисмегиста? — воскликнул пан Краусе и ударил протезом о край прилавка, отчего недокуренная сигарета упала на черный пол.

— Все это свидетельствует о тонкости вашей натуры, — проговорил страховщик, — но вернемся же в мир яви… Каких размеров пенсию вы бы хотели?

И он подал ему новую сигарету и зажег ее.

— М-да, — протянул торговец, — но кто задолго до Гермеса сумел графически выразить субстрат его изумрудной философии?

— Вы говорите о царе Соломоне с его печатью? У вас будет десятый разряд, — сообщил Виктор и принялся писать.

— А может, лучше седьмой?

— Светильник, конечно, о семи свечах, но мы будем исходить из Десяти заповедей.

— Отлично, вы весьма образованный молодой человек, — восхитился торговец. — Но что изображено на печати царя Соломона?

— То же, что и на Изумрудной табличке, — ответил страховой агент и начертил ручкой в воздухе магазина два вписанных друг в друга треугольника, и пан Краусе закрыл глаза, точно его хлестнули бичом. Потом он ударил обоими протезами по серебряной кассе, и из ее недр со звяканьем выскочил коричневый ящичек.

— А как передать это словами? — вопросил пан Краусе, охлаждая голову о металлическую кассу.

— Что вверху, то и внизу. Что внизу, то и вверху, — процитировал агент.

И руки молодых работниц замерли, и двоеточия их глаз переполнились знаками вопроса.

Тогда Виктор повторил медленно, глядя в сторону мастерской:

— Что вверху, то и внизу, что внизу, то и вверху.

И снова начертил пальцем два вписанных друг в друга треугольника.

А по мостовой городка приближалось, с каждой секундой усиливаясь, дребезжание, и весь магазин дрожал, потому что мимо его витрины ехал огромный комбайн, похожий на какую-то сказочную птицу со сложенными крыльями; на железной скамеечке сидел под полосатым навесом молодой деревенский здоровяк с волосами цвета соломы, которые выбивались из-под берета и падали ему на ухо, точно крыло подстреленной утки, и он пел, а комбайн грохотал, грозя вот-вот рассыпаться, потому что это и впрямь было слишком — взваливать на спину паровика целых шесть молотилок!..

Но пан Краусе не слышал грохота комбайна, ибо был сражен двумя вписанными друг в дружку треугольниками.

— Вот она, единственно верная картина мира, — шептал он.

Когда же он неспешно возвратился в реальность, то увидел, что молодые работницы сидят сложа руки и смотрят на него.

— Девушки, девушки, а за что же я вам плачу? — взвился он и топнул на пороге мастерской ногой. — Работать, работать!

И девушки взялись за искусственные листочки и ловкими пальчиками принялись невероятно быстро приматывать их к искусственным стебелькам.

— Хорошему коммерсанту всегда кажется, что у него припасено мало товара, — извиняющимся тоном сказал пан Краусе.

— Именно поэтому я уполномочен получить с вас деньги за три месяца, — отозвался агент.

— Правильные расчеты только укрепляют дружбу, — заметил торговец.

— Тогда распишитесь вот здесь или поставьте какой-нибудь значок, — проговорил пан Виктор и подал ему авторучку, одновременно указывая место на документе. — С вас тысяча девятьсот пятьдесят крон.

Пан Краусе расписался и прорвал пером бумагу.

— Это ничего, — сказал агент.

Тут звякнула входная дверь и появилась девушка в тирольской шляпе и пыльнике. В пальцах она сжимала искусственный цветок кувшинки, обрамленный двумя зелеными листьями.

— Купите ее, — сказала она.

— Что это? — перепугался пан Краусе.

— Конкуренция, — объяснил Виктор.

— Какая прекрасная работа, — с видом знатока сказал торговец, — милое дитя, но кто сделал эту кувшинку?

— Маменька с папенькой. Я продаю эти цветы, где только удастся.

— И сколько же она стоит?

— Двадцать пять крон.

— Неимущие конкуренты нуждаются в поддержке, — мечтательно протянул Краусе. — Красивая девушка, которая приходит и предлагает мне, владельцу магазина искусственных цветов, искусственную кувшинку… молодой человек, неужели это может быть простым совпадением? Да ведь эта девушка — живое воплощение Изумрудной таблички, печати царя Соломона, воплощение моей судьбы, появившееся, чтобы подразнить меня… — Вот что говорил торговец, ловко выпуская на прилавок из-под своего протеза, точно из печатного станка, стокроновые купюры, девятнадцать стокроновых купюр, которые агент, пересчитав, аккуратно спрятал в портмоне.

— А вот, милое дитя, вот ваши двадцать пять крон, и повесьте, пожалуйста, эту кувшинку в витрину.

Девушка вошла со своей кувшинкой в витрину; на спине у нее был вещевой мешок с зелеными шнурками. Обернувшись, она поглядела на пана Виктора, покраснела и вместо стеклянной двери попыталась выйти наружу через витрину. Она дергала за ручку, и пан Краусе опять перепугался:

— Что это вы там делаете?

Девушка вбежала в магазин, оттолкнула протезы, которые расставил на ее пути торговец, и выскочила на улицу.

— Мы подобны оливкам, — грустно произнес торговец. — Отдаем самое лучшее, только если на нас надавить… Юноша, когда вы снова заедете в наш городок, навестите человека, чьи бухгалтерские книги всегда в порядке, но чьи руки зато навеки отрезаны от красивых девушек.

Он пошел прочь, и его желтая голова мелькнула под душем желтого света лампочки и затерялась среди искусственных роз, георгинов, примул и нарциссов.

— До свидания, красавицы! — поклонился страховой агент пан Виктор.

И молодые работницы тоже поклонились ему, коснувшись лбами кучек искусственных зеленых листочков.

Пан Виктор выбежал на улицу, огляделся, встал на цыпочки и попытался было взобраться на капот легковой машины, но ее владелец высунул из окошка голову и прокричал:

— Только посмейте!

К уличному фонарю была привязана цепочкой приставная лестница, и агент вскарабкался по ней на самый верх и посмотрел по сторонам. Девушки с кувшинкой нигде не было.

Городской подметальщик, великан, весь запорошенный пылью и, точно кактус, заросший щетиной, длинными взмахами метлы мел мостовую, насвистывая мелодию из симфонии… Он остановился, оперся спиной о приставную лестницу и пожаловался:

— Какие же люди идиоты, какие идио-о-ты. Во тоска-то!

А Виктор, спускаясь по лестнице, поставил ногу подметальщику на голову. Подметальщик нащупал ботинок, потом щиколотку. Поднял глаза, заглянул в штанину.

— Эй, вы откуда?

— С неба.

— Ну, и как оно там?

— Отлично.

— Везет же католикам, — сказал подметальщик и отступил в сторонку.

Потом он взял метлу и снова принялся размеренно, как метроном, гнать перед собой бумажки, листья и облачко пыли.

— Какие же люди идиоты, какие идио-о-ты. Да уж! Не знают они, что такое настоящая музыка! — восклицал подметальщик и задавал себе метлой такт.

— Это же адажио ламентозо из «Патетической»! — воскликнул агент пан Виктор.

— А я Вацлав Юржичка из Писковой Лгуты, — ответил великан и продолжал свистеть и гнать перед собой с одной улицы на другую пыль, бумажки и увядшую листву…

А представитель страховой компании «Опора в старости» зашагал вдоль неглубокой мельничной запруды, где плескались голые дети, которые брызгались водой и визжали от радости. Несколько фиолетовых ребятишек с руками у подбородка стучали зубами под тонким одеялом. Садики домов выходили на запруду, и женщины окунали в воду ноги. Одна из них лежала на мелководье, а когда поднялась, то юбка врезалась ей в зад.