Исповедальня - Жорж Сименон

— Эдгар говорил, что у нее такой же характер, как у матери.

— У Франсины?

— Да. Он много рассказывал о ней, когда мы были у них. Госпожа Буадье — дочь профессора Венна, первого невропатолога Франции и, может быть, всей Европы. Он возглавлял неврологическое отделение в Сальпетриере, три-четыре года назад вышел на пенсию, но до сих пор со всего мира к нему приезжают консультироваться.

Изредка поглядывая на отца, Андре Бар чувствовал растущее в том смущение. Зачем он пришел? Зачем оставил мастерскую, где ему, в своей стихии, так хорошо? И что за словоохотливость, потребность в бесполезных фразах.

Андре чуть было не выпалил:

— Меня интересует Франсина, а не ее родители и родственники.

Какое ему дело до самоубийцы из Ньевра или Центрального массива; профессор-пенсионер, такой знаменитый и энергичный, несмотря на возраст, тоже его не интересовал.

— Ты ничего не слышал?

— Нет.

— По-моему, хлопнула дверь.

— Наверно, мама все-таки решила уйти.

— Поехала к Наташе.

И снова молчание, уже более продолжительное. Молчания Андре боялся больше, чем разговоров.

— Прости, что помешал… На чем же я остановился? Ах да! Мы говорили о Франсине, и мне вспомнилось, что я знал ее отца и Колетту, — когда им было примерно столько же, сколько их дочери сейчас.

— Она была красивая?

— Колетта? Похожа на Франсину. Очень привлекательная. И удивительно способная: если мне не изменяет память, она подготовила диссертацию по английской литературе, а вот защитила или нет — не знаю: потерял их из виду.

И опять тишина, которая теснила грудь, словно таила в себе какое-то скрытое значение.

— Что я хотел сказать… Мы не виделись много лет. Когда мы были студентами, он даже не бегал за ней. Еще полгода назад я не подозревал, что они живут в Ницце, в двадцати километрах от нас.

Он робко улыбнулся, словно извиняясь за свои разглагольствования.

— Мне уйти?

— Да нет. Ты хотел что-то сказать.

— Теперь и не знаю. Следовало бы подумать о людях, об их судьбе…

Эдгар Буадье, например, будь у него такое желание, был бы сейчас профессором медицины в Париже, где, без сомнения, унаследовал бы должность и репутацию своего тестя.

Андре, скорее из жалости, спросил:

— Почему же он не остался в Париже?

— Видимо, боялся упреков, что получил место только благодаря женитьбе. А потом, человек он был жесткий, принципиальный, всегда говорил правду в глаза, и жизнь в официальных кругах была бы для него просто невыносимой. На своей клиентуре он приобретает не меньший опыт, чем если бы подвизался в какой-нибудь крупной больнице.

Это прозвучало фальшиво. Фальшиво не в прямом смысле слова, но Андре был убежден, что отец, едва шевеля губами, произносит фразы, лишь отдаленно связанные с его подлинными заботами.

— Он прекрасный человек. И надеюсь, счастлив, если, конечно, есть по-настоящему счастливые люди… Я отнимаю у тебя время.

— Я сейчас пойду спать.

— Кажется, Франсина обожает мать?

— Мне она больше рассказывала об отце. Она изучает стенографию и бухгалтерию, чтобы получить место у него в канцелярии.

Теперь заговорил Андре, чему и сам удивился.

— Она хотела заняться медициной, стать его помощницей, но вбила себе в голову, что никогда не сдаст экзамены на бакалавра. Говорит, что не способна к учению.

Он покраснел: ишь разоткровенничался!

— Ее мать была умницей и могла бы сделать карьеру. Но вышла замуж, предпочла жизнь домохозяйки, посвятив себя дому и детям, — монотонным голосом закончил отец, направляясь к двери.

— Надеюсь, и она счастлива… Внизу явно хлопнула дверь-мать вернулась.

Он спустился по лестнице, словно опасался быть застигнутым в мансарде. Андре поставил пластинку, дал полную громкость, а десять минут спустя бросился на постель и мгновенно заснул.

Если ему что и снилось, утром он не мог вспомнить. Он просыпался сам, в шесть часов, и неуверенным шагом, как лунатик, шел под душ. Одновременно с ним вставала только Ноэми, но когда он спускался вниз, на кухне еще никого не было, и все ставни на первом этаже оставались закрыты.

Потом, в половине седьмого, поднимался отец; он тихо проскальзывал в ванную, куда с вечера, чтобы утром не будить жену, относил одежду.

Вилла называлась «Орше» — а почему — не знал никто, разве что те, кто строил ее в начале века, — и представляла собой внушительное здание с большими светлыми комнатами и прекрасной лестницей из белого мрамора.

Квадратная, бледно-розовая, со светло-серыми углами и наличниками, она высилась посреди сада, казавшегося чуть ли не парком.

Прежде чем завестись, два-три раза чихнул мотор, скрипнули ворота, и Андре выехал на бульвар Карно, где полуобнаженные ветви деревьев всегда наводили его на мысль о живых существах. Одно время он даже находил в них что-то сексуальное, почти непристойное.

Вот и Круазетт; он спускался на пляж, где напротив больших отелей рабочие граблями разравнивали песок, как садовники разравнивают гравий на аллеях.

Андре раздевался и бросался в воду; в это время, кроме него, в двадцати-тридцати метрах, обычно купался лишь один человек, какой-то англичанин; он не знал его имени и никогда с ним не разговаривал.

Правда, изредка они устраивали нечто вроде соревнования, заплывая так далеко, насколько хватало сил, до потери дыхания, а потом, издали, обменивались легкой улыбкой.

Белая яхта, едва покинув порт, разворачивала паруса; «Электра» выходила в море рано утром, в любую погоду, и возвращалась лишь на закате. В семь часов Андре был уже дома и, приоткрыв дверь кухни, бросал служанке:

— Завтракать, Ноэми!

— Сейчас, господин Андре.

— Отец спустился?

— Давно в столовой и, наверно, кончает пить кофе.

Андре наклонялся, и отец, по обыкновению, целовал его в лоб, едва касаясь волос губами.

— Доброе утро, папа.

— Доброе утро, сын. Вода теплая?

— Почти горячая.

Ни тот, ни другой не сделали и намека на вчерашний разговор. Начинался новый день. Отец вставал из-за стола и в свой черед пешком уходил на Круазетт, где проводил весь день за матовыми окнами, занимаясь больными зубами пациентов.

— Мама хорошо спала?

— Неплохо.

Мать жаловалась на бессонницу и каждый вечер принимала снотворное; по утрам она час-другой валялась в постели, прежде чем обрести жизнеспособность.

Часов в девять-десять — как когда — она завтракала в будуаре с балконом, смежным с ее комнатой, откуда за крышами открывался залив.

Андре уходил в лицей, не повидав ее. За завтраком яйца, четыре-пять тостов с джемом, два больших стакана молока — он повторял химию.

Казалось, утреннее солнце, морской воздух, голубая вода, в которой он вдоволь наплавался, сняли вчерашние заботы, рассеяли хандру, страх, овладевшие им с тех пор, как он покинул небольшой уютный бар на улице Вольтера.

Какое ему дело до всего этого? И до деревенского врача, повесившегося на яблоне? И до доктора Буадье, который практиковал в Ницце, а не подвизался в должности профессора медицины в Париже?

Все это жизнь других людей, а у него — своя собственная.

— Что на обед, Ноэми?

— Отбивные, господин Андре.

— Мне пять штук, если маленькие; если большие — четыре.

И снова, проезжая по аллее, потом по авеню, жужжал мопед, словно жук на солнце.

Он, наверно, никуда бы и не поехал, если бы за обедом мать не смотрела на него с любопытством и беспокойством еще большим, чем накануне вечером.

— Сегодня утром плавал?

Что за вопрос! Знает ведь, что он ездит на пляж каждое утро.

— Конечно.

— Вода не холодная?

— Ты забываешь, что уже май.

Она начинала купаться лишь с наступлением июньской жары.

— Тебе не бывает не по себе одному на огромном пляже?

С чего вдруг столь необычные вопросы? Отец тоже не скрыл своего недоумения и удивленно поглядывал на жену. Может, выпила накануне? Такое случалось, когда она ходила к Наташе и они вместе проводили вечер.

Наташа, женщина сорока пяти лет, еще привлекательная — в молодости, по слухам, ослепительная красавица — была хорошо известна среди той публики, которая немало времени проводила на роскошных виллах Верхнего Канна, Калифорнии или Мужена.

Одни называли ее Натали, другие, более близкие, Наташей.

Была ли она из русских? Возможно. Смуглая, со светло-голубыми, почти прозрачными глазами цвета тех шариков, которыми Андре играл еще три-четыре года назад, она оставалась стройной и гибкой, не жалея времени на массаж и салоны красоты.

Поговаривали, что она несколько раз меняла мужей, один из которых был английским лордом; теперь же она звалась г-жой Наур, но не по новому мужу, а по фамилии удочерившего ее старика, то ли ливанца, то ли сирийца, который изредка появлялся на Лазурном берегу.

Ходили слухи, что он баснословно богат. Он никогда и нигде не показывался, кроме казино, где две-три ночи играл в баккара и снова исчезал.