Реквием - Леонид Андреев

Маскированный. Нет.

Директор. Вы лжете.

Маскированный. А вы забываетесь.

Директор (угрожающе шепчет). Говори, или я сорву с тебя маску.

Молчание.

Маскированный (отвечает спокойно и весело). Если это игра, то спектакль еще не начинался, господин директор? Что с вами? Вы знаете прекрасно, зачем я к вам пришел, и я слышу явственно, как в вашем кармане побрякивает мое золото. Или я вам не доплатил? Скажите, и вы получите сполна. Но вы очень бледны, мой дорогой.

Директор (хмуро). Простите меня, Ваша светлость. Но с тех пор как я имею дело с актерами…

Маскированный. Вы легко теряете границу… я понимаю вас. Итак, до завтра. Надеюсь завтра видеть вас вполне здоровым – я так доволен вами, что было бы жаль, было бы жаль. Но во всяком случае я пришлю своего доктора. Да, да, не возражайте: если не для вас, то он пригоден будет для актеров ваших – чтобы констатировать их смерть. Без этого ведь не хоронят, так, кажется? Хотя я надеюсь, что это будет театральная смерть, не так ли? – та смерть, после которой мертвецы с друзьями и любовницами идут в веселый кабачок и там гуляют до утра. Отнюдь не больше, господин директор, вы такой шутник, я знаю вас… Нет, нет, не провожайте меня, я сам найду дорогу. Прощайте.

Последние слова доносятся уже из темноты. Директор, словно окаменевший в позе почтительного поклона, медленно распрямляет спину, откидывает бледную голову и смотрит вслед ушедшему. Там хлопает одна дверь, другая – и еще их словно подхватывает ветер, и закрываются они с громким, все удаляющимся стуком. Тишина. С внезапной резкостью Директор кричит:

Эй, вы. Пойдите сюда!

Из темноты, как более тяжелый сгусток ее, появляется Режиссер. Молчаливо ждет.

Директор. Вы можете идти. Свет я погашу сам. Там нет никого?

Режиссер. Никого.

Директор (гневно). Я знаю ваши штучки! Вы опять?

Режиссер молчит.

Я вам покажу, кто здесь хозяин. Дайте свет на эстраду и уходите. Я хочу быть один. Вы слышите… или вы оглохли? Уходите.

Режиссер исчезает. Через мгновение вспыхивает свет рампы и озаряет эстраду. И опять слышно последовательное хлопанье многих дверей – кто-то долго и далеко уходит.

(Прислушивается.) Раз-два-три… Как странно: откуда взялось столько дверей? Еще одна… две. Ушел. (Утомленно оглядывается. Проходит между эстрадой и нарисованными зрителями и останавливается перед одним, смотрит долго, заложив руки в карманы.) Да, в темноте они живут. Но на кого так подло похож этот? Кто-то из моих друзей. Какая подлость. (Долго покачивает головой. Отходит и по лестничке взбирается на эстраду, прохаживается взад и вперед, один в совещенном пространстве.) Только и отдыхаешь, когда остаешься один. (Осматривается.) Да, света достаточно: они видны ровно настолько, насколько нужно. Хороший свет. Но откуда здесь столько дверей? Они хлопали так, точно он уходил в бесконечность. Это оттого, что ночь и звуки нелепо громки. Оттого, что ночь. (Поправляет стол и стул.) Так будет лучше. Да, хороший свет. Отдохнем. (Садится у окна, лицом к намалеванным зрителям.) Отдохнем. (Рассматривает свою руку.) Однако как сильно дрожит рука. Моя рука. Какая она стала старая, моя рука. Морщины, складки – целые борозды от плуга. (Оборачивает руку ладонью кверху.) Где-то тут мое счастье? Вот, в этой линии, должно быть, – она ужасно коротка. Счастье. (Задумывается. Решительно встряхивает головой и громко говорит.) Отдохнем. Мне здесь нравится. Я люблю сцену, когда она еще пуста, но огни уже горят; я люблю пустой зал перед началом бала, люблю опущенный занавес, потупленные глаза, несказанные речи. Быть может, завтра я уйду со сцены, как освистанный актер, но сегодня я жду чего-то. Всю жизнь я жду, а бал все еще не начинался, а кто-то не приходит и не дает ответа, и уже устало мое сердце. Вот я заплачу сейчас, закричу громко, пожалуй, стану рыдать – и никто меня не услышит. Я здесь один. И крик мой будет как у спящего: не услышит его даже подушка, и если к самому рту наклониться ухом, то и тогда не услышишь: в себе самом кричит спящий. Кто знает? Кто скажет? Может быть, и мертвецы стонут в своих могилах, а на кладбище тихо. Кто знает? Может быть, и я давно уже умер, а все это только грезы моего мертвого мозга… или той пустоты, которую он населял. И проходит с фонарем сторож по кладбищу и думает: как тихо в моем поместье, присоединю-ка и я мой сон к их вечному сну. Нет, не стоит плакать. (Молчит и потирает озябшие пальцы. Поднимает голову.) Моих страданий я не передам слезами. Моих страданий я не передам и криком, как бы я ни кричал и ни бросался тяжелыми словами, – только море молчания, пустынное море тишины и безмолвия, тихая гладь небытия воздвигнет образ несказанной скорби моей, моей горькой и страшной печали. Да и кто поверит актеру? Не вы ли, мои деревянные друзья, слушающие так же внимательно и чутко, с таким глубоким пониманием и смыслом? Один я здесь. Он пришел ко мне ночью, когда тревожнее стонут мертвецы в своих могилах. Вот его золото. (Выбрасывает на стол кучку золотых монет.) Он пришел ко мне ночью. И черна была та ночь, и черны были его маска и плащ, и черна предательская мысль, которую он предложил мне осуществить… предательство я чувствую в его холодном взгляде. Вот его золото. Что ему надо? Дух его беспокоен, а речи надменны, и ирония его тупа, и замыслы его страшны, и он сам страдает молча – кто он?

Молчание.

А кто я?

Молчание.

О, как глуха ночь! Еще никогда не было в мире такой глухой ночи, как эта, ее мрак ужасен, ее молчание бездонно, и я совсем один. Я слушаю, не стукнет ли дверь. Нет, молчат. Дверей так много, но никто не приходит, никто не зовет, и нет голоса живого, и только мертвецы тревожнее стонут в своих могилах. (Громко кричит.) Милосердия! Милосердия!

Молчание. Директор тревожно оглядывается, ждет хотя бы эхо, но ненарушимы молчание и мрак. Зажимает голову руками и молчит.