Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения - Александр Големба

«Вдоль заплеванных аллей и осенних желтых змиев…»

Вдоль заплеванных аллей и осенних желтых змиевгубернатор Фундуклей прибывает в город Киев,прибывает в город Киев губернатор Фундуклейвдоль осенних желтых змиев и заплеванных аллей.

У шикарного ландо лакированная дверца,губернатор от и до валерьянку пьет от сердца,валерьянку пьет от сердца губернатор от и до,лакированная дверца у шикарного ландо.

Подпирая крепкой шпалой синий рельсовый прокат,лист шуршит хрустливо-палый, хлопотливо-языкат,шепчет лист хрустливо-палый, хлопотливо-языкат,подпирая толстой шпалой смерть и гибель напрокат.

Вихри все со смертью схожи. Деловит и густобров,настежь бьет из аванложи в грудь Столыпина Богров.

«Будут внукам завещаны наши дома…»

Будут внукам завещаны наши домавместе с бюстами наших ученых,и карнизов кирпичных слепая кайма,и автобусов наших тоска-кутерьма,и простор санузлов совмещенных.

Будут правнукам вверены те города,где Утесов нес музыку в массы,где так вяло порою сочилась водаи, как лес, зеленели сберкассы.

Что им скажет вот этот (ученый монах?),сей первопечатник московский?И еще в нарочито широких штанахбеспардонный поэт Маяковский?

Что им скажет Казанки сушайший песоквкупе с Курского Черною Грязью,и поэзия мемориальных досок,присягающая безобразьютех писателей или ученых коллег,тех конструкторов разных воздушных телег,геликоптеров и вертолетов,что в Эдем вознеслись, отработав?

Не довольно ли этой пустой болтовни?Утомленье. Томленье. Опала.Мне не хочется верить, что меркнут огни,если сила себя исчерпала.

Вот XVII век и его терема.Поколения меркнущий разум.Будут внукам завещаны наши домавместе с форточкой и унитазом.

Будут правнукам вверены наши дома.Словом – ныне и присно, вовекибудет осень – не осень, зима – не зима:громоздить свои льдистые ЖЭКи!

Припадет этот Мир Без Особых Примети к твоим деликатным ланитам, –вечность скуки, которой названия нет,до скончанья и ад инфинитум!

«Мне часто снится книжный магазин…»

Мне часто снится книжный магазин,тугих обложек пестрые обновы,и на стеллажах – Стерн и Карамзин,и даже мемуары Казановы –

…На улице какой-то боковой,вдали от шума, похоти и страсти,в какой-то ну совсем не деловой,полузабытой гражданами части.

Мне кажется, я в нем уже бывал,а если нет, то как могло случиться,что я запомнил ласковый оваллица светловолосой продавщицы?

Витрины там как тусклая слюда,а книги хороши невыразимо,и я хочу туда, но вот беда! –на свете нет такого магазина.

Не целовал я этих серых глаз,и к туфелькам не ластился осотом;я полз, как одичалый верхолаз,по разным геральдическим высотам.

Качались клювы в темном серебре,и облако над башнями качалось,и расточалась  ночь – и на зарепривычная история кончалась:

на миг – приостанавливался миг,и съеживался сребротканный полог,и тысячи – уже ненужных – книглетели в печку со скрипучих полок.

ВРЕМЕНА

Вновь времена, времена, времена,снова огниво, кресало и трут,снова позвякивают стремена,ржут иноходцы и трубы ревут,снова огниво, кресало и трут,снова не верить словам и слезам,снова затеряны двери в Сезам.

Черный подсолнух в белых зубах,чересседельник по том пропах,снова вздуваются жилы на лбу,снова мне в губы вложила трубу,переплетенная жилами лба,вера, надежда, судьба.

Ежели прах развеют ветра –это еще не беда.Ежели враг возжелает добра –это еще не беда,а са ира, са ира, са ира,никто никому не желает добра,никто, никому, никогда.

Никто никому, никто никогда,хотя б на секунду одну;но если за радостью встала страда,за счастьем узрели вину:никто никому, никто никогда,хотя б на секунду одну…

Только бы зубы до боли сжать,только бы вместе с тобой дышать,праздные ноздри раздув дотла,только бы ты жила.

Вот я стою – ну, не я, любой,весь как звенящая нить,вот я стою, чтобы собойгибель твою отстранить.

Нет, не собой, не одним собой:сердцем своим и своей судьбой,прошлым своим и своей мольбой,будничных дней гурьбой.

Фосфором выветрившихся костей,счастьем своих нерожденных детей,светом их нераскрывшихся глаз,верностью без прикрас.

Никто никому не желает добра,но это еще не беда,а са ира, са ира, са ира,смелость берет города.

Печей кирпичи и святой бурелом,обугленный бурелом:сидят дипломаты за круглым столом,за очень круглым столом.

– О мистер Многоуважаемый Шкафи достопочтенная миссис,о люди в жакетках и пиджаках,безукоризненных пиджаках,взирающие, окрысясь,на то,чего не вернуть с лихвой,на то, что невозвратимо,затем что колки иголки хвойи море невозмутимо.

Невозмутимо его челои гладь его солона,и если станет тебе тяжело,и если замрут стремена,приди – и пригоршней зачерпнигорчайшую горечь вод,а там вдали – бортовые огни,седой, как лунь, теплоход.………………………………..

Вновь времена, времена, времена,слезы большой беды,вновь стремена, стремена, стремена,съежившиеся сады,всадники в бурках, вороний грайнеутоленных стай.

Рыжее пламя и смерть без вины,смерть за чужие грехи,широкогрудые скакуны,дым из прорех стрехи…

Никто никому, никто никому,никто никому ни глотка,и я никогда, никогда не пойму,что доля моя легка,что я живу на зеленой земле,просторной и несуровой,что я живу на зеленой земле,а вовсе не на багровой.

Мы вывернем наши души,как ватники, — наизнанку,мы слезы твои осушим,над озером спозаранку,и будут березы и ветлыв спокойные воды глядеться,и будет совсем искрометнымсовсем позабытое детство.

Совсем позабытое детство,когда не тревожат тревогии можно, прищурясь, вглядетьсяв подкову на пыльной дороге, –и, внемля словам наговора,рокочущим снова и снова,хотя не вполне и не скоро,а всё ж разогнется подкова.

Бредут по дороге гусыни,топорщатся кроткие крылья,подкова в окалине синейприпудрена замшевой пылью.И солнца лукавые бликилежат на плетне и заборе,лежат на фасетчатом ликеподсолнуха в желтом уборе.

Потом зажигаются звезды,неяркие, мирные звезды,сначала одна, а за неюдругая и третья звезда.

И вечер нисходит на землю,простой, как молитва ребенка,как самая первая песнямалиновки или дрозда.

ТРАВИАТА, ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

Шляпа мята-перемята,и заплата на виду.Травиата, Травиата,престарелый какаду.И, прокашлявшись сначала,черномазый обормоткареглазых харьковчанокпесней за душу берет.Надрывается шарманщик –иностранный человек,механический органчик,потому двадцатый век!Луч упал с небесной твердив водосточную трубу,музыкант Джузеппе Вердиповорочался в гробу.Как хотите губы красьте –хоть помады целый пуд:если не привалит счастья,так и замуж не возьмут!Сколько слов смешных и добрых,подходящих в самый раз,проницательный стеклографотпечатал про запас.Разверни цыдульку, Настя,или Фрося – всё равно!Вот оно — пустое счастье,что ж ты плачешь – вот оно!А потом на двор угрюмый,обагренный сентябрем,забредут шурум-бурумы,завопят: «Старье берем!»– Эй, паныч, скорее думай —нет ли брюк иль пиджаку, —захрипят шурум-бурумы,задирая вверх башку.Их прогонит дворник Блыщик:– Здесь не велено чужим! –А потом придет точильщики начнет точить ножи.Парень видный, парень ражий –как обложит, не отбрить,точит ножницы – и дажеложку может наточить!Приманив ребячьи стайкипосле множества иных,заиграют попрошайкина валторнах жестяных.Из окошек, из гляделок,из уставленных в упормедяки в оберткахбелых полетят на грязный двор.Где ты, город мой просторный,сердобольное житье,дребезжащие валторныи татарское вытье?Я вас выдумал когда-то,я вас больше не найду,Травиата, Травиата,престарелый какаду!

«Приснился нам город у самой воды…»