Мой брат Сэм: Дневник американского мальчика - Кольер Джеймс Линкольн

Проснулся я от крика. Я сел в постели. Кричал отец. Я не мог разобрать слова, но услышал его мрачный и суровый голос, доносившийся снизу. Затем раздался голос Сэма — он тоже кричал. Я встал с постели, тихо спустился по приставной лесенке и сжался на верхних ступеньках лестницы.

— Ты не получишь ружье, — кричал отец. — Ты не пойдешь в Уэзерсфилд, и ты сейчас же снимешь этот мундир, даже если тебе придется пойти в церковь голым.

— Отец…

— В моем доме не будет измены! Мы — англичане, мы подданные короля! Этот мятеж — бред безумцев!

— Отец, я не англичанин, я — американец, и я собираюсь сражаться за свободу своей страны.

— О Господи! Сражаться, Сэм? Стоит ли воевать из-за нескольких пенсов налогов?

— Дело не в деньгах, а в принципах.

— Принципы, Сэм? Возможно, ты знаешь, что такое принципы, а я знаю, что такое война! Тебе приходилось видеть друга, который лежит в траве с наполовину снесенным черепом и вытекающими из него мозгами? А ты смотрел когда-нибудь в глаза человека, у которого рассечено горло? Он знает, что через несколько минут умрет, он пытается молить о пощаде, но не может — ведь у него перерезано горло. А слышал ли ты, как жутко кричит человек, когда штык вонзается ему в спину? Я слышал, Сэм, я слышал. Я был в Луисбурге за год до твоего рождения. О! То была великая победа. Они праздновали ее и жгли костры по всем колониями. А я нес тело моего лучшего друга его матери — зашитое в мешок. Ты так хочешь вернуться домой? Ты хочешь, чтобы однажды утром я услышал, как у ворот останавливается повозка, и, выйдя за порог, нашел бы тебя — окостеневшего и окровавленного, с пустым взглядом, обращенным к небу? Сэм, это того не стоит. А теперь снимай мундир и возвращайся к своим занятиям.

— Я не стану, отец.

Они замолчали. Это было ужасно. Сердце колотилось у меня в груди, я едва дышал.

— Сэм, я приказываю тебе.

— Вы больше не можете приказывать мне, отец. Я мужчина.

— Мужчина? Ты мальчик, Сэм, мальчик, наряженный в яркое солдатское платье. — Как же горько прозвучали его слова.

— Отец…

— Ступай, Сэм! Ступай! Уйди с глаз моих! Мне невыносимо смотреть на тебя в этом отвратительном мундире. Убирайся! И не возвращайся, пока не оденешься как мой сын, а не как чужой!

— Отец…

— Ступай, Сэм!

Раздался шум. Отец дышал так, как будто только что взобрался на гору. Затем хлопнула дверь. Я испугался, что отец поднимется, и начал взбираться по приставной лесенке наверх. Но затем до меня донеслись какие-то странные звуки, которые я никогда не слышал раньше. Они привели меня в замешательство. Снова соскользнув на ступеньки, я начал осторожно и медленно спускаться вниз. Спустившись на пару ступенек, я заглянул в пивной зал. Голова отца лежала на столе — он плакал. За всю свою жизнь я никогда не видел отца плачущим. Я понял: наступают плохие времена.

Глава 2

Отец был крещен Элифалетом, но все называли его Лайф. Мою маму звали Сюзанна. Отец родился в Реддинге, где была наша таверна, а мама — в Нью-Йорке. Она приходилась отцу кузиной, и ее братья, Плэтты (девичья фамилия матери была Плэтт), все еще жили в Нью-Йорке. Я их никогда не встречал, но каждый год, когда отец ездил в Верплэнкс-Пойнт, чтобы продать скот и купить запасы для магазина, он останавливался у них и узнавал последние новости.

По сравнению с такими местами, как Нью-Хейвен, Реддинг был небольшим городом — хотя, по правде сказать, Нью-Хейвена я никогда не видел. Единственный крупным городом, где я бывал, — это Фэрфилд, куда я иногда ездил с отцом и Сэмом, чтобы купить сахар или ром, которые привозили с Барбадоса на больших кораблях. В Фэрфилде жили тысячи людей, по крайней мере, так казалось, а в Реддинге всего только несколько сотен.

Реддинг делился на две части — Центральный Реддинг и Реддинг-Ридж, в котором мы жили. Наша таверна находилась на пересечении дороги Денбери — Фэрфилд с Кросс-Хайуэй. Через дорогу от нас были церковь и кладбище. Около церкви, на другой стороне Кросс-Хайуэй, лежало голое поле, где проходили строевую подготовку английские солдаты. По соседству с нами находился дом Беттсов, а чуть дальше была разбросана дюжина других домов — Сэнфордов, Роджеров, мистера Херона и других. Наша таверна выглядела бедновато и была крыта гонтом, а дома побогаче, к примеру мистера Херона, были обшиты гладкими белыми досками.

Церковь в Реддинг-Ридже — англиканская, то есть английская — в Англии все ходят в такие, или, по крайней мере, должны ходить. У нас в Коннектикуте была свобода вероисповедания, так что можно было выбрать церковь по желанию — если ты, конечно, не папист[15]. Но едва ли в Коннектикуте можно найти паписта. В Центральном Реддинге была пресвитерианская церковь, поэтому пресвитерианцы строили свои дома там, а англиканцы — здесь, в Ридже.

Так как нашей церковью была англиканская, люди здесь, в Ридже, были на стороне тори и хотели оставаться подданными короля. По правде говоря, я не понимал, о чем шли споры. Сколько себя помню, люди спорили, должны ли мы подчиняться правительству Его Величества, или нам следует восстать против этой власти. Но почему-то в этом споре было не две стороны, как обычно бывает, а не менее шести. Некоторые считали, что король — это король, так уж сложилось, и мы должны делать то, что он сказал. Другие утверждали, что люди вольны сами решать, что им делать, а потому следует восстать и прогнать всех красномундирников. Третьи говорили, что они рождены англичанами и хотят умереть англичанами, но колонии должны иметь больший вес в собственном правительстве и неплохо бы дать красным мундирам почувствовать вкус крови — просто для того, чтобы показать королю серьезность наших намерений. Да, идеи были самые разные: что мы — новые англичане — должны объединиться, или что колонии должны создать большое единое правительство, или… Я даже не могу вспомнить позиции всех сторон, которые участвовали в споре. Не удивительно, что тех, на чьей стороне оказался Сэм, называли то патриотами, то мятежниками, и это сбивало с толку. Я так много слышал и читал в газетах обо всем этом, что перестал обращать внимание — все влетало в одно ухо и вылетало из другого.

Но теперь, похоже, этот спор перерос в нечто большее. По слухам, около пятидесяти минитменов и множество британских военных были убиты в пятницу в Лексингтоне или Конкорде, хотя никто не знал точно, сколько человек погибли на самом деле. А Сэм собирался сражаться.

Воскресное утро было солнечным и теплым. Дождь прекратился ночью. Дорога, правда, превратилась в грязное месиво, но поля успели подсохнуть. Пели птицы. Меня, впрочем, это почти не радовало: ссора, которая произошла между отцом и Сэмом прошлой ночью, продолжала преследовать мое воображение, как преследуют порой ночные кошмары. Сэм с отцом и раньше ссорились, но всегда через день или два мирились. Но этот разлад был серьезнее всех предыдущих, и я боялся, что им не удастся снова наладить отношения.

Я не думал, что отец захочет об этом говорить. Обычно, когда происходило что-то важное, он молчал до тех пор, пока не принимал решения, как поступить. Но на этот раз, когда мы уже собирались в церковь, отец, к моему удивлению, завел со мной разговор:

— Тим, говорил ли тебе Сэм, что собирается на войну?

Я не хотел лгать отцу, но и Сэма выдавать не хотел.

— Да, он это сказал, только я подумал, что он просто хвастает.

— Он не хвастал, Тим. Он собирается в Уэзерсфилд. Эти глупцы хотят дойти до Массачусетса, чтобы вмешаться не в свое дело.

— Он что, и впрямь собирается сражаться, отец?

— Надеюсь, что нет, — ответил он. И нахмурился. — Что ты обо всем этом думаешь, Тим?

— Не знаю, — сказал я. — Не могу в этом разобраться.

— Сэм убеждал тебя, что восстание необходимо?

Я попытался вспомнить что-нибудь из нашего разговора, что не могло бы еще больше навредить Сэму.

— Он сказал, что мы должны быть свободны.