Правила Дома сидра - John Irving

«Упражнять надо и тело и ум, Гомер», — любил повторять профессор.

Легко понять, почему этот человек произвел столь благоприятное впечатление на Уилбура Кедра. Он был живым воплощением полезности.

Честно говоря, Гомеру нравилось это размеренное, лишенное неожиданностей существование. Сирота еще больше, чем обычные дети, нуждается в незыблемом, предсказуемом распорядке жизни. Именно поэтому д-р Кедр никогда не отступал от раз и навсегда заведенного распорядка. Завтраки, обеды и ужины поглощались в строго отведенные часы. По вечерам д-р Кедр читал вслух в спальне мальчиков, начиная и кончая чтение всегда в одно время, даже если случалось остановиться на самом интересном месте. Мальчишки просили — еще немножко, хоть пять минуточек, но Святой Кедр был неумолим. «Завтра продолжим в то же время», — говорил он под вздох разочарования. Он воспитывал в сиротах то, что представлялось ему главным, — ощущение стабильности жизни. «Здесь, в Сент-Облаке, — писал он в своей хронике, — ребенок чувствует себя защищенно, поскольку уверен, что все обещанное сбывается. Обещание для него — залог завтрашнего дня. И он живет, предвкушая следующее обещание. Только так действуя, медленно, но неуклонно, можно воспитать в сироте чувство защищенности».

Это «медленно, но неуклонно» как нельзя лучше описывает образ жизни Дрейперов. Каждое действие заключало в себе полезный урок, в каждом углу уютного богатого дома находилось что-то достойное внимания, сулящее в будущем принести пользу.

— Это Руфус. Он очень старый, — знакомил Профессор Гомера со своей собакой. — Это коврик Руфуса, его владение. Когда Руфус спит в своих владениях, не буди его, он может тяпнуть.

Говоря это, Профессор будил древнего пса, тот ощеривался, клацал зубами и озадаченно принюхивался, чуя забытые запахи прошлого — так пахло когда-то от теперь уже взрослых детей Профессора, обзаведшихся семьями и собственными детьми.

Гомер познакомился со всеми ними в День благодарения. Этот день в семье Дрейперов превращался в грандиозное празднество, способное пробудить в любой семье комплекс неполноценности. Мамуля превзошла себя в приготовлении лакомых блюд. Профессор сочинил выступления на все мыслимые и немыслимые темы: сравнительный анализ белого и темного мяса домашней птицы; последние выборы; возможные конфигурации вилок для салата; преимущества романа девятнадцатого века (не говоря уже о всех других преимуществах прошлого столетия); искусство приготовления клюквенного соуса; истинная сущность покаяния; польза физических упражнений (включая сравнительную оценку рубки дров и катания на коньках); послеобеденный сон — один из семи смертных грехов. Каждое мудреное выражение Профессора встречалось его взрослыми детьми (двумя замужними дочерьми и женатым сыном) одобрительным хором, в котором преобладали восклицания:

— Вот именно, Профессор!

— Так оно всегда и бывает!

— Истинная правда, Профессор!

Эти автоматические реплики умеренно разбавлялись любимой присказкой Мамули: «Спокойно, спокойно, не принимайте слова Профессора совсем уж всерьез!»

Гомер выслушивал это нескончаемое сотрясение воздуха, как инопланетянин, силящийся расшифровать язык барабанного боя неведомого племени. Он то и дело терял нить разговора. Бессмыслица происходящего душила его. И, лишь став гораздо старше, он задался вопросом: что больше тогда отвращало его — самодовольство, то явное, то подспудное, или же энтузиазм, с коим отправлялось это насквозь фальшивое торжество?

Постепенно жизнь в Уотервилле разочаровывала его, происходящее становилось препятствием на пути к самому себе, к тому, чем ему предстояло стать. Ему вспомнились Дни благодарения в Сент-Облаке. Да, они были не такие шумные и богатые, как у Дрейперов, но в них было больше человеческого, и он чувствовал там, что нужен. Случалось, пургой обрывало электрические провода — и он по всему дому зажигал свечи и керосиновые лампы. Кормил самых маленьких, помогал мыть на кухне посуду, успокаивал вместе с сестрами Эдной и Анджелой плачущих малышей и даже был курьером д-ра Кедра — самое ответственное и почетное дело в Сент-Облаке. Словом, к десяти годам, еще задолго до того, как д-р Кедр сказал то знаменитое напутствие, в Гомере уже окрепло ощущение своей полезности.

Чем же все-таки День благодарения у Дрейперов так разительно отличался от праздника в Сент-Облаке? Как кулинар, Мамуля не знала себе равных; стало быть, дело не в еде — в Сент-Облаке еда как раз не отличалась изысканностью. Может, молитва благодарения? В Сент-Облаке молитва была довольно проста и прозаична, ведь д-р Кедр был не очень-то религиозен.

— Вознесем благодарение… — начинал он и делал паузу, как будто и впрямь решал, за что благодарить. И чуть погодя объявлял: — За все то доброе, что мы ежедневно получаем. — При этих словах д-р Кедр сдержанно оглядывал сидевших вокруг брошенных, нежеланных детей и произносил окрепшим голосом: — Вознесем благодарение за то, что у нас есть сестра Анджела и сестра Эдна. За то, что есть выбор… За возможность начать новую жизнь, — добавил он однажды, бросив взгляд на Гомера.

Одним словом, молитва в Сент-Облаке отличалась разумностью и сдержанностью — отличительными свойствами д-ра Кедра.

У Дрейперов же молитва была странным, весьма продолжительным действом, что, по-видимому, объяснялось особым — семейным — пониманием сущности покаяния. Согласно профессору Дрейперу, истинное покаяние следует начинать с объявления себя грешником. Молитву благодарения Профессор начал словами: «Повторяйте за мной: я грешен, я сам себе омерзителен, но я возношу благодарение за всех членов моей семьи!» И все хором повторили эти слова, даже Гомер, даже Мамуля, которая на сей раз воздержалась от своего любимого: «не относитесь так уж всерьез…»

Приют Сент-Облако был не очень сентиментальным местом, но благодарственная молитва произносилась от всего сердца. Первый раз Гомер заметил фальшь в семье Дрейперов именно в День благодарения. В отличие от Сент-Облака, жизнь в Уотервилле зиждилась на крепких устоях, дети и внуки были желанные. В чем же тогда каяться? Может, счастью, удаче всегда сопутствует чувство вины? Фамилия Кедр (как объяснили Гомеру) означает дерево. Но тогда Богу (в Уотервилле его без конца поминали) подошло бы название чего-то более прочного — льда или, скажем, скалы. Бог Дрейперов был трезвый Бог, но День благодарения в Уотервилле, к удивлению Гомера, обернулся настоящей попойкой.

По выражению Мамули, Профессор в тот день «изрядно перебрал». Это, похоже, означало, что он превысил дневную дозу, от которой, прибавила Мамуля, он бывал лишь навеселе. Обе замужние дочери, да и женатый сын тоже, как видно, перебрали. По случаю праздника Гомеру (и внукам) позволили пойти спать позже, и он оказался свидетелем забавного представления. Он и раньше слышал, засыпая, возню на лестнице, стуки, скрипы, шуршание, чей-то приглушенный укоряющий голос. Выяснилось, что голос принадлежал Профессору, протестующему против насильственных действий Мамули, которая волокла его по лестнице в спальню: там подняла его на руки и не очень вежливо уложила спать, проявив незаурядную физическую силу.

— Вот что значит регулярные тренировки! — воскликнул взрослый женатый сын и вывалился из зеленого шезлонга на коврик подле старины Руфуса, словно раскусил во рту ампулу с цианистым калием.

— Яблоко от яблони! — воскликнула одна из замужних дочерей.

Вторая замужняя дочь молчала — она мирно спала в кресле-качалке, опустив пальцы до вторых костяшек в почти полный бокал, балансировавший, подобно канатоходцу, у нее на коленях.

Оставленные без присмотра внуки с упоением попирали все домашние правила и устои. Увещевательные речи Профессора были забыты.

Гомер Бур, которому еще не было десяти, поднялся к себе в комнату и лег в постель. Чтобы уснуть, он часто прибегал к испытанному средству: вспоминал один особенно грустный эпизод из жизни Сент-Облака — отъезд матерей из приютской больницы, которая соединялась с отделением мальчиков длинным переходом (в нем когда-то хранились запасные лезвия к циркулярным пилам). Было еще очень рано и совсем темно, шел снег, подсвеченный огнями стоявшего у дверей больницы фургона. Гомер всегда плохо спал, часто пробуждаясь ни свет ни заря — как раз когда подъезжал фургон, привозивший со станции работниц — поварих, уборщиц и первую смену больничного персонала. Фургон, собственно, был списанным железнодорожным вагоном, зимой его ставили на полозья, превратив в огромные сани, запряженные лошадьми. Иногда снега на дороге было мало, и полозья со скрежетом высекали из булыжников снопы искр (их сменяли на колеса лишь с приходом весны). На самодельном сиденье рядом с закутанным в пледы возницей горел фонарь ярким, но неровным светом, напоминавшим пламя факела; внутри же вагона теплились лишь слабые огоньки. В то раннее утро возле вагона топтались в снегу несколько женщин, ожидая, когда из него выйдут приехавшие. Гомер никого из этих женщин не знал, вид у них был робкий, будто пристыженный. Служащие приюта, выходившие из вагона, старались держаться от них подальше, одна даже обронила какую-то грубость. Что именно, Гомер не расслышал, но женщин как порывом ветра отбросило от обидчицы. Они поднимались в вагон, понурив головы, не глядя друг на друга, не перекидываясь словечками. А возница, веселый, добродушный малый, готовый вступить в разговор с любым пассажиром в любую погоду, молчал, точно набрал в рот воды.