Загадка песков - Эрскин Чайлдерс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Привет, Каррузерс, ты еще здесь? – приветствовал он меня. – Думал, ты укатил уже сто лет назад. А ты везунчик, что уезжаешь сейчас – самое время для прогулок и первых фазанов. Ну и жара тут у вас! Картер, принесите-ка «Брэдшоу»!
Удивительная книга этот «Брэдшоу» – руки волей-неволей сами тянутся к нему, словно к ружью и шомполу в охотничий сезон.
Ко времени ланча последние сомнения испарились, и я вручил Картеру телеграмму для Дэвиса на почтовое отделение во Фленсбурге: «Спасибо. Ожидай 9:34 пополудни 26-го». Три часа спустя пришел ответ: «Очень рад. Прошу, привези риппингилловскую плиту № 3». Сбивающее с толку и тревожное указание, от которого меня вопреки «горячей» сущности предмета пробила дрожь.
И в самом деле, решимость моя неуклонно таяла. Она поколебалась вечером, когда я достал ружье и представил хлопоты, связанные с его перевозкой. Потом поколебалась снова при мысли о списке разнообразных поручений, щедро разбросанных по письму Дэвиса. Исполнение оных превращало меня в деятельное орудие, тогда как я готовил себе роль разочарованного изгнанника или по меньшей мере пассивного союзника. Так или иначе, сразу после ухода из офиса я мужественно взялся за дело.
Зайдя к Ланкастеру, я заказал ружье для Дэвиса. Приняли меня прохладно и вручили изрядный счет, который до момента встречи с приятелем приходилось списать на свои расходы. Распорядившись доставить дробовик и дробь-«четверку» в свои апартаменты, я купил рейвенскую смесь, смутно предчувствуя, что мне в очередной раз придется не ради себя самого заняться контрабандой. После стал ломать голову, где найти фирму «Кэри и Нилсон». Дэвис говорил о ней так, будто та известна не менее Английского банка или Пассажа, а не специализируется на «стяжных болтах», что бы ни крылось за этим названием. Звучало оно, впрочем, важно и побуждало разыскать эти предметы любой ценой. В моем представлении они связывались с «небольшим ремонтом» и пробуждали дополнительные опасения. В Пассаже я поинтересовался насчет «риппингилловской плиты № 3» и был удостоен зрелища громоздкого и неуклюжего скобяного изделия, работающего на залитом в две вместительные емкости керосине и распространяющего зловещий аромат горячего масла. Убежденный в сокрушительной эффективности устройства, я скрепя сердце заплатил за него, но поймал себя на мысли: какие бытовые нужды могли заставить заказать эту штуковину, да еще мимоходом, в виде приписки к телеграмме? В отделе товаров для яхт я спросил стяжные болты, но получил ответ, что их нет в наличии. Зато, мол, они наверняка есть у «Кэри и Нилсона»: их магазин в Майнериз, на востоке Лондона. Это означало путешествие почти столь же продолжительное, как до Фленсбурга, только в два раза более утомительное. Сообразив, что магазин уже вот-вот закроется и мне не успеть, я, утомленный проделанной работой, вернулся домой в кэбе. Потом, забыв одеться к обеду – само по себе эпохальное событие! – ваш покорный слуга распорядился принести жаркое из расположенной на первом этаже кухни и провел остаток вечера за сборами и отправкой писем, пребывая в мрачной сосредоточенности человека, приводящего в порядок свои дела.
Так прошла та последняя душная ночь. Изумленный Уизерс застал меня завтракающим в восемь утра, а в 9.30 я уже разглядывал стяжные болты и приходил в себя после адского вояжа по подземке до Олдгейта. Я особо упирал на 3/8 дюйма и оцинковку и получил товар с заверением в его качестве, но не составив представления о назначении оного. За одиннадцатишиллинговыми непромокающими костюмами меня направили в некий жуткого вида вертеп на задворках, который, по словам продавца, он всегда всем рекомендует. Там меня встретил грязный, увешанный побрякушками еврей, предложивший (по стартовой цене в восемнадцать шиллингов) два вонючих оранжевых балахона, отдаленно напоминающих очертания человеческой фигуры. Смрад от них исходил такой, что я поспешил капитулировать на четырнадцати и опрометью кинулся в офис (время подходило к одиннадцати) с двумя непрезентабельными свертками в коричневой упаковочной бумаге. Аромат в конторе распространился такой, что Картер настоятельно поинтересовался, не желаю ли я переслать поклажу в свою квартиру, а К. стал пытать насчет плана предстоящей поездки. Но я не собирался просвещать К., так как знал: комментарии его либо окажутся раздражающе завистливыми, либо заденут так или иначе мою гордость.
В последний момент я вспомнил про призматический компас и телеграфировал в Майнериз просьбу доставить его ко мне на дом, чувствуя облегчение при мысли, что могу таким образом избегнуть перекрестного допроса на предмет размеров и качеств.
Ответ гласил: «Нет в продаже. Спросите у изготовителя геодезических приборов». Ответ одновременно озадачивающий и обнадеживающий, поскольку из всех запросов Дэвиса призматический компас беспокоил меня сильнее всего. Открытие, что ему понадобился геодезический инструмент, порождало не меньше загадок. В тот день я сдал последние резюме и отчеты – прокрустово ложе, под которое растягиваются и ужимаются непокорные факты, – и распрощался с благодушным и снисходительным М., исполняющим обязанности моего начальника, который искренне пожелал мне приятного отпуска.
В семь я взирал на кэб, навьюченный моими собственными пожитками и коллекцией громоздких и нелепых предметов, ставших результатом недавних покупок. Повторная девиация треклятого призматического компаса – я в итоге faute de mieux[10], купил подержанный в одной из безвкусных лавчонок неподалеку от вокзала Виктория, которые выглядят как ювелирный магазин, а на самом деле являются ломбардами, – едва не заставила меня пропустить мой поезд. Однако в 8.30 я отряхнул со своих ног лондонскую пыль, а в 10.30, как уже говорилось, мерил шагами палубу флиссингенского пароходика на пути к идиотскому отпуску на далеком Балтийском море.
Западный ветер, прохладный после полуденной грозы, подгонял корабль, скользивший по спокойному фарватеру[11] эстуария[12] Темзы. Мы миновали цепочку светящихся плавучих маяков, охраняющих морские дороги к столице империи, словно часовые покой спящей армии, и скользнули в темный простор Северного моря. Ярко сияли звезды, пьянящие ароматы с утесов Кента робко вливались в присущие пароходу резкие запахи – летняя погода не спешила прощаться. Природа, видимо, решила не принимать участия в моей епитимье и лишь свысока посмеивалась над надуманными страданиями. Необоримое ощущение мира и покоя, соединенное с восхитительным чувством физического пробуждения, которое охватывает нервического горожанина, оставившего позади духоту и рутину мегаполиса, вопреки желанию прочно завладело мной. Поддаваясь этому влиянию, я делал циничные прикидки. Если погода удержится, я могу провести в обществе Дэвиса пару не таких уж скверных недель. Если нет, что скорее всего, то мне легко будет отказаться под этим предлогом от погони за гипотетическими утками. В последнем случае железная логика фактов неизбежно вынудит его поставить яхту на прикол – не взбредет же Дэвису на ум плыть домой своим ходом в такое время года! Потом я могу воспользоваться удобно подвернувшимся шансом и провести некоторое время в Дрездене или еще где-нибудь. Разработав столь удобную программу, я решил претворять ее в жизнь.
Из Флиссингена на восток до Гамбурга, оттуда на север во Фленсбург – вот вкратце содержание следующего утомительного дня моего путешествия. Дамбы, ветряные мельницы, зеркальные каналы, покрытые стерней поля и шумные города; к наступлению сумерек мы оказались в тихом, плоском, как стол, краю. Поезд катил неспешно от одной маленькой станции к другой, и в десять вечера, усталый и разморенный, я уже стоял на платформе Фленсбурга, обмениваясь приветствиями с Дэвисом.
– Жутко любезно с твоей стороны было приехать.
– Пустяки. Здорово, что ты пригласил меня.
Оба мы чувствовали себя не совсем в своей тарелке. Даже в тусклом свете газовых фонарей я подметил, насколько его обличье отличается от моих представлений о яхтсмене: никаких тебе белых штанов и аккуратной синей куртки. А где украшенная блестящей кокардой фуражка, где легкая вальяжность, так непринужденно превращающая неопытного салагу в лихого морского волка? Зная, что у меня эта шикарная форма, новая, с иголочки, лежит в чемодане, я ощутил странный укол совести. На нем были потрепанный норфолкский пиджак, заляпанные грязью сапоги, серые (или, быть может, некогда белые?) фланелевые брюки и простая твидовая кепка. Протянутая мне рука оказалась мозолистой и заляпанной вроде как краской, другая, в которой он держал пакет, была замотана бинтом, давно требующим замены. Это был миг, когда мы изучали друг друга. Он подверг меня застенчивому, торопливому осмотру, словно ища знакомые черты; во взгляде его читалось нечто вроде беспокойства и быть может – надо же! – нечто вроде восхищения. Лицо приятеля казалось одновременно знакомым и незнакомым: те же добрые голубые глаза, открытые черты, высокий лоб, те же стремительные импульсивные движения; но что-то в нем переменилось. Однако неловкий момент первой встречи был краток, да и свет не слишком хорош. Зашагав по платформе, нагруженные моим багажом, мы принялись болтать на отвлеченные темы.