Деникин. Единая и неделимая - Сергей Кисин

Как вспоминал потом генерал: «В первый год моей жизни, в день какого-то семейного праздника, по старому поверью, родители мои устроили гадание: разложили на подносе крест, детскую саблю, рюмку и книжку. К чему первому дотронусь, то и предопределит мою судьбу. Принесли меня. Я тотчас же потянулся к сабле, потом поиграл рюмкой, а до прочего ни за что не захотел дотронуться.

Рассказывая мне впоследствии об этой сценке, отец смеялся: «Ну, думаю, дело плохо: будет мой сын рубакой и пьяницей!» Сбылось частично: сын стал начитанным известным генералом, но напился единственный раз в жизни — в день своего производства в офицеры.

Радостный папа (по возрасту дедушка) сажал мальца на колени, щекотал бородой и заливисто вещал о боях и походах, размахивая рукой с воображаемой шашкой. Интересно, что большую часть в этих рассказах занимали именно польские события, а не Венгерский поход и Крымская катастрофа. Видимо, эти впечатления были самыми яркими в судьбе офицера из крепостных.

Однако долго баловать долгожданного сына и сидеть без дела экс-майор не мог. Как только началась очередная русско-турецкая война 1977-78 годов служивый явно загрустил, поник, скис, начал прятать глаза и чесать бороду. Его деятельная душа жаждала подвигов ратных. Втайне от семьи Иван подал прошение о вступлении на военную службу. Чем там думало начальство, оскудела ли людьми Россия, либо приглянулся ему энтузиазм 70-летнего белобородого старца, однако в один прекрасный день 1878 года начальник гарнизона Влоцлавска прислал распоряжение взятому на службу Ивану Деникину отправляться в Новогеоргиевскую крепость взять под команду батальон резервистов.

Пани Айжбета тут же кинулась в слезы: «Как ты мог, Ефимыч, не сказав ни слова… Боже мой, ну, куда тебе, старику…» Сын-малец притих, забился в угол и тихо плакал, хотя потом признавался в мемуарах: «Плакал и я. Однако в глубине душонки гордился тем, что папа мой идет на войну».

Однако папа не дошел до войны. Генерал Михаил Скобелев взял Адрианополь и уже грозил стенам древнего Константинополя. Еще бы батальон запасников майора Деникина, и русские наконец прибили бы щит на вожделенные врата Царьграда. Но, увы, видимо турки, узнав это, тут же запросили мира. Батальон расформировали, сконфуженный Ефимыч вернулся в семью, присыпал мундир табаком от моли и повесил его в платяной шкаф. На его век все войны закончились.

Поскольку Антону пора было идти в школу, семья перебралась вновь во Влоцлавск, сняли квартиру на Пекарской улице. Как писал потом сам Антон Деникин: «Помню нашу убогую квартирку во дворе на Пекарской улице: две комнаты, темный чуланчик и кухня. Одна комната считалась «парадной» — для приема гостей; она же — столовая, рабочая и проч.; в другой, темной комнате — спальня для нас троих; в чуланчике спал дед, а на кухне — нянька». В доме царил интернационал. Сын с отцом говорил по-русски, с матерью — по-польски, ни один, ни другая чужой язык до конца жизни так и не выучили. Это не помешало матери втайне от отца, чтобы сделать ему сюрприз, выучить сына русской грамоте в 4 года.

Майор по-прежнему был суров, но справедлив. Лишний раз за уши не таскал и по щеке не трепал. Зато если кто семью обидит, сполна познавал гнев саратовского крестьянина. Однажды инспектор Влоцлавского реального училища, где с 1882 года учился Антон, посмел выразить неудовольствие плохонькой одеждой мальчика. Отец пошел в училище и устроил ему такой «крах Речи Посполитой», что тот потом десятой дорогой обходил парня. Или как-то ксендз костела посмел отказать Айжбете в причастии на основании того, что мать-де тайно не воспитывает сына в католичестве. Набожный майор чуть двери в костеле не вынес, а святого отца так припер к стене, обещая поставить в известность власти Привислянского края о «попытке к совращению» (а это минимум Сибирь для скуфейника), что тот вприпрыжку скакал за майором до дверей, умоляя не губить его невинную душу.

Впрочем, религиозными предрассудками в самой семье не страдали. Антон ходил с отцом в церковь, с удовольствием бил в колокол, певал на клиросе, прислуживал в храме Божьем. С тем же упоением бегал с матерью в костел, где ему нравилась органная музыка.

Денег не хватало катастрофически, хотя Айжбета вновь занялась вышиванием. Спасали ежегодные пособия от Министерства финансов, в ведение которого был передан Корпус пограничной стражи и которая выделяла своим ветеранам 100–150 рублей единовременно. «Тогда у нас бывал настоящий праздник: возвращались долги, покупались кое-какие запасы, «перефасонивался» костюм матери, шились обновки мне, покупалось дешевенькое пальто отцу — увы, штатское, что его чрезвычайно тяготило. Но военная форма скоро износилась, а новое обмундирование стоило слишком дорого. Только с военной фуражкой отец никогда не расставался. Да в сундуке лежали еще последний мундир и военные штаны; надевались они лишь в дни великих праздников и особых торжеств и бережно хранились, пересыпанные от моли нюхательным табаком. «На предмет непостыдныя кончины, — как говаривал отец, — чтоб хоть в землю лечь солдатом…»

Семейную нужду будущий генерал познал сполна на себе. Не было нормальных «фаберовских» карандашей, как у сверстников — плохие грифели ломались, не было хорошей готовальни с инструментами — купленная за копейки на толкучке была неполна и неисправна, не мог купить в школьном буфете «сердельки» (хорошо обжаренной домашней колбаски), не мог пойти летом на Вислу искупаться с друзьями — вход стоил 3 копейки, а это уже безумные деньги для перебивающейся с харчами семьи, не мог пойти зимой на реку — не было коньков (лишь в 4-м классе купил на первые заработанные в качестве репетитора деньги), мундирчик плохонький прятал от товарищей. Да мало ли еще каких унижений было в семье отставного военного.

Пока отец был крепок (до последнего года жизни ничем не болел), семья еще справлялась, но когда отставной майор в 78 лет схватил на загривок мешок с мукой, чтобы помочь рабочему, и надорвал живот, положение изменилось. Появились боли в животе. Врачи поставили диагноз — рак желудка. Иван понимал, что дни его сочтены. Говорил сыну: «Скоро я умру. Оставляю тебя, милый, и мать твою в нужде. Но ты не печалься — Бог не оставит вас. Будь только честным человеком и береги мать, а все остальное само придет. Пожил я довольно. За все благодарю Творца. Только вот жалко, что не дождался твоих офицерских погон».

Умер старый солдат в страстную пятницу 1885 года. Хор музыкантов 1-го Стрелкового батальона играл похоронный марш; сотня пограничников тремя ружейными залпами проводила майора в лучший мир. Для могильной плиты его старый приятель ротмистр Ракицкий составил надпись: «В простоте души своей он боялся Бога, любил людей и не помнил зла».