Искусник (СИ) - Большаков Валерий Петрович

– «Кровавая гэбня» – это фигня! – выпалил Фима в рифму, да с горячностью отрока, начитавшегося умных книжек.

– А чекисты тут ни при чем! – отрезал я, выходя из образа Иосифа Виссарионовича. – Стоит тебе начать делиться послезнанием с Брежневым, как об этом пронюхают враги Леонида Ильича. И тогда тебя либо убьют сразу, либо сперва сами вызнают всю инфу о будущем – выдоят, пичкая чудовищными препаратами, чтоб ничего не утаил. А когда ты превратишься в бессмысленный овощ, пристрелят из жалости. Таков реал, Фима! Поэтому я честно сознаю, что не готов геройствовать в три смены, без праздников и выходных! – Во мне нарастало глухое раздражение. – Потянуло со страшной силой обратно в СССР? Красный флаг тебе на шею, и ноутбук в руки! Но мне туда не надо, как поет твой любимый Высоцкий. Хоть и забрали меня из роддома в восемьдесят пятом, я ничего, такого, не помню. Не скучаю, не ностальгирую! Что было, то было. Прошло.

Газетчики призадумались. Ответсек задирал то левую, то правую бровь, визуализируя мыслительный процесс, а спецкор так увлекся поиском контраргументов, что не заметил, как рот приоткрыл, отчего его пухлощекий анфас обрел совершенно дитячье выражение. Даже Галочка тщилась наморщить гладкий лобик.

Наш сеанс одновременной медитации прервал «холостой выстрел» отворяемой двери. Все вздрогнули, оборачиваясь, и увидали подтянутого, уверенного в себе господинчика, плотного и налитого здоровьем. Расстегнутое кашемировое пальто пропускало взгляды к безупречной тройке цвета беж и небрежно накинутому зеленому кашне. Гладко выбритое лицо гостя с зоркими серыми глазами было не лишено обаяния, но образ нашенского буржуя портили наколки на пальцах, изображавшие перстни, плюс особые приметы – шрам на щеке, рассеченная бровь, перебитый нос… Привет из девяностых?

– Милости-дарыни-и-дари, – начал гость гнусавой скороговоркой, чуток развязно кланяясь Галочке. – Знаю, понимаю – обеденный перерыв священен, как намаз для правоверных, но я отвлеку вас буквально на секундочку… Джаст уан момент, пли-из! Вот и всё.

Раньше я этот гугнивый голос лишь по телефону слышал, а узнав, замертвел. К нам явился Федор Брут во плоти, олигаршонок местного разлива – и муж Светланы!

– Да о чем вы, Федор Андреич! – плеснул руками редактор. – Для щедрого рекламодателя мы открыты всегда!

Засмеявшись, щедрый рекламодатель сверкнул золотыми коронками, и протянул главреду флешку.

– Армен Суренович, как всегда, на разворот.

– Сделаем в лучшем виде! – с жаром заверил гостя Вартанян, и передал флэш-накопитель мне. – Антоша, займись! Господи… Ты чего такой бледный?

– Душно тут… – пробормотал я, чувствуя, как сердце заходится в биеньи, а кишки словно кто в кубло смотал и в морозилку сунул.

«Это за мной! – колотилась мысль. – Это за мной!»

Красивая женщина кого хочешь соблазнит, а уж меня-то… Возможно, Светланка просто скучала или хотела муженьку насолить, не знаю. Мы занимались любовью с вечера до утра, и на следующий день, и все выходные – на даче, у меня, у нее, в машине, в офисе…

Вот тебе и мотив для убийства.

«Хоть бы он ничего не знал! – я взмывал на качелях к неясным надеждам и ухал в провалы отчаяния. – Да успокойся ты! Никто ж ничего не видел! Да?! А если видел – и донес? Или Светланка сболтнула? Ей-то что, а мне капец… Зароет в тайге…»

– Не побрезгуйте! – заблеял Сандро, подсуетившись: остатком «Хванчкары» наполнил полбокала. – Сорок первый натикал рабу божьему Александру!

В настроениях малость захмелевшего ответсека я с ходу не разобрался, а вот Брут от «дринка» отбиваться не стал, хотя явно не пешком пришел. Блеснув драгметаллом из ротовой полости, он отчеканил в манере блудного эмигранта:

– Паблисити вам, да чтоб просперити! – и влил в себя дар грузинских лоз. – Вот и всё.

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь! – услужливо захлопотал Вартанян, подвигая стул гостю.

– Благодарствую. Не хочу объедать вашу дружную компанию… – буржуин непринужденно уселся, закинув ногу на ногу. – Может, молодежь сгоняет в магазин?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

И Фима, горевший давеча пролетарским негодованьем, угодливо взял сунутую ему пятитысячную.

– Я быстро!

Стрельнула дверь, следом бухнула входная. Рекламодатель бросил в рот кусочек сервелата, и взглядом захватил другую мишень – меня.

– А вы не тот ли Чернов? – прищурился он, словно ловя в прицел. – Живописец?

– Наверное, тот, – пожал я правым плечом, склоняя к нему голову, и самому себе напоминая Хокинга.

– Видел вашу работу на выставке, – снисходительно кивнул Брут. – Портрет старушки. Экселент!

– Баба Феня, – на моем лице запечатлелась бледная улыбка мельком. Я ее выдавил, как зубную пасту из пустого тюбика.

– Да-а? У вас талант, Антон… э-э…

– Михайлович.

– У вас талантище, Антон Михалыч! – произнес деляга с оттенком задумчивости, будто сожалея. – Главное даже не в том, что на полотне чуть ли не каждый мазок проработан, в этакой… э-э… испытанной манере старых мастеров. Вы… – он тонко улыбнулся. – Я повторю грубоватый комплимент одного из посетителей: «Рисует не тушку, а душку!» Вот и всё.

– Стараемся… – мой голос совсем одеревенел от напряженья.

– А где другие ваши работы?

Ответ был сух и краток, как сучок:

– Их нет.

– А почему? – лицо визави смешно удлинилось, словно в вогнутом зеркале.

– Не вписался в рынок, – промямлил я. – Классика не в тренде, а модной пачкотней заниматься… Как-то унизительно.

– Понима-аю… – протянул Брут.

В кармане пальто закурлыкало, и он резко встал, шагая в мой закуток, где ловилось получше. Я оцепенел, разжижаясь, как медуза на песке.

Опасный человек, которому я наставил рога, стоял прямо за моей спиной – улавливался легчайший аромат мужского парфюма, а кашемировая пола терлась о спинку кресла.

«Минотавр» выцепил из кармана серебристую плашку телефона, и пронес его над самой моей головой.

– Алё? Да, Ленусик. Что? М-м-м… Ну, да! Спасибо, Ленусик… Ох, я и забыл совсем! – подхватился Брут, пряча девайс. – Мне же в Москву, по делам… По важным! Вот и всё. Так что… без меня!

Раскланиваясь на ходу, он пальнул дверью, а Вартанян, будто отстреливаясь, звонко шлепнул себя по залысому лбу.

– Чуть не забыл! Тебе же тоже туда же, Антоша!

– Куда же же ж? – воздвиг я брови домиком, чувствуя, как унимается трясца.

– В Москву! Там какой-то конгресс по районным изданиям намечается, впритык к «каникулам», а проживание за счет принимающей стороны. Понял, в чем изюминка? Короче, закончим с газетой, и свободен! Билеты, командировочные – всё у главбуха. Только извини, – Армен Суренович развел руками, – на самолет у нас денег нема, поедешь в плацкартном!

– Да ладно, – великодушно сказал я, унимая радость, – уж как-нибудь.

– Учти, – хихикнул Сандро, – Новый год будешь в поезде справлять!

– Было бы с кем, – мудро отреагировал я, – а где – это вторично.

В коридоре бухнуло. Фима в ковидной маске юркнул в редакцию так быстро, что дверь выстрелила ему в спину.

– «Хванчкары» не было, купил «Киндзмараули», – протараторил он, замедляя темп. – А… где?

– Это вторично, «долгий парень»! – весело крикнул ответсек. – Наливай!

…Крашенная белым дверь палаты дрогнула, словно эхо воспоминания, и повариха гулко мяукнула на всё хирургическое отделение:

– Обе-ед!

Снулые и вялые пациенты сразу оживились, зашебуршились. Пища в скучном больничном бытии – единственное развлечение. Пока я тащился в столовку, памятное осыпалось с меня, как рыжая хвоя с позабытой новогодней елки.

– Па-аберегись! – налетел веселый голос с хрипотцей.

Ловко переставляя костыли, меня обогнал тощий и жилистый Василь из соседней палаты, держа на весу «костяную ногу» в гипсе, как в белом валенке. Вокруг Василя расходился запах курева.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Вот утроба ненасытная… – проворчал вечно сумрачный Захар, тяжело опираясь на бамбуковую трость. От него попахивало валидолом.

Сам я ни с кем не знакомился, таился, как нелегал в тылу вероятного противника. Просто слыхал, как переговаривались ломаные и битые больные.