Жажда - Ассия Джебар

— Признайте это! продолжал он. — На этом рубеже между двух цивилизаций вы просто не знаете, что вам делать! Вы несчастный продукт совместного производства! Всё толчетесь на одном месте и не можете набраться храбрости, чтобы найти хоть какой-то выход! Да вы и не знаете, куда вам идти! Какой выход для вас приемлем!

Внезапно его смех показался мне диким. Словно он не смеялся даже, а выл, ухал, как сова, и это его уханье просто надрывало мою душу, нарушало мой покой, мое блаженство.

— Да замолчите вы! Замолчите же! — тихо сказала я ему, но в голосе моем был призвук рыдания. И я убежала, вдруг став несчастной.

Руки мои, вцепившиеся в руль, еще долго дрожали. Дома я с любопытством рассматривала в зеркале мое новое лицо: по нему текли слезы. Надо было принять холодный душ, чтобы погасить эту мою смятенность.

Потом я долго спала, глубоко погрузившись в забытье. Я быстро уставала от проблем, которые мне кто-то создавал, и старалась не думать о них. Но на этот раз речь шла о Хассейне, а он мне был небезразличен. И все-таки я не любила проблем.

Я все еще дремала, когда из-за изгороди донеслись голоса, разбудившие меня. «Это они!» Я не осмелилась подглядывать через камышовое плетение, но чувствовала, что они стоят совсем рядом, где-то тут, поблизости от меня.

— Послушай, — говорил он, — не будь дурочкой! Я же тебе уже много раз объяснял, как это все произошло. Зачем тебе будоражить все это снова? Зачем?

Она отвечала медленно, с упорным терпением:

Я напрасно простила тебя, я не могу забыть. Нет! Я не могу забыть и не могу не думать об этом! И поэтому я сержусь на тебя.

Но ведь с этим давным-давно покончено, да и случилось-то все это до нашей с тобой свадьбы!

Однако как, оказывается, прекрасно умел его спокойный и ровный голос горячо молить, зажигаться огнем!

А Джедла продолжала говорить все с той же неумолимостью и непреклонностью:

— Ну и что? Я считала себя твоей женой все эти годы. И когда мы были еще только помолвлены, пока оставались женихом и невестой в течение трех лет, я все это время верила тебе. Ты же мне сам обещал…

— Да, — подтвердил он, и голос его стал печальным и тихим.

— Я бы с тебя ничего не спрашивала, если бы ты сам не обещал мне!

Воцарилось молчание. Потом она снова начала — холодно, с раной в душе:

— Видишь ли, Али, с тех пор, как умер в родах мой ребенок, я не могу выбросить из головы неотвязную мысль о «другой», о той твоей женщине. Подумать только, что где — то живет ваш ребенок!..

Джедла, но ты же прекрасно знаешь, что я не любил эту женщину, что я всегда любил одну тебя! Ты же знаешь, как ты меня заставляла страдать и что я вообще хотел все порвать, но у меня не хватило сил! Тогда я нарочно решил запятнать себя, чтобы было проще освободиться от тебя.

— Запятнать себя! — Раздался ее нервный и тихий смешок. — Запятнать себя! Если бы ты хотел запятнать себя, точно, как ты говоришь, ты бы бросился тогда к первой встречной, только для того, чтобы переспать с ней. Но ведь оказывается, та женщина была красавицей, как ты сам в этом признался. И я знаю, что она была желанной тебе. Я прекрасно представляю себе, как ты ей овладел. Вот почему она до сих пор шлет тебе эти прелестные открытки. У вас есть о чем вспомнить… О! Я больше не могу! С меня хватит!

Прерывающийся от волнения голос разразился рыданиями, похожими на истерику ребенка. Потом воцарилось молчание. Прошло несколько напряженных минут, похожих на тревожное ожидание. Наконец мужской голос тихо, страстно и нежно прошептал:

— Джедла, Джедла!

Мне стало стыдно, что я подслушиваю, что я присутствую при всем этом. И я убежала потихоньку домой, так и не понимая, что меня беспокоит.

Потекли пустые, скучные дни. Хассейн уехал в Алжир, и я сердилась на него за этот отъезд. Соседний дом погрузился в тишину. На душе стало тревожно, смутно, я уже не предавалась ленивым грезам. И не знала, куда себя деть. Только море, его спокойный простор, было моим утешением. Лежа на спине, затылком чувствуя глубину, с распущенными по воде волосами, я, закрыв глаза, отдавалась свободному течению. Небо, раскрытое надо мной, как огромное ложе, слепило меня. Я выжидала, пока пляж опустеет, освободится от разложенных на песке, как на выставке, тел, и подплывала к берегу, чтобы окунуться в его сонную лень и пустынность.

В тот вечер мы уже заканчивали ужин. В доме все было тихо и даже казалось мирным, как вдруг к нам ворвался, как ураган, Али с перекошенным лицом.

— С моей женой случилось несчастье. Я поеду за врачом, побудьте с ней!

Он говорил, повернувшись в мою сторону, но я не могла какое-то мгновение сдвинуться с места, не в силах отвести глаз от его дрожавшего лица.

Несколько минут спустя моя сестра и я уже были в соседнем доме. Мирием присоединилась к старой служанке, которая сидела рядом с Джедлой. О том, что происходило в последующие часы, у меня сохранилось смутное воспоминание, как о чем-то черном, нарушаемом иногда то вспышками просветления, то отчаяния. Помню безумный взгляд Али и эту закрытую дверь, неприступную, как судьба.

Мне ничего не оставалось делать, кроме как наблюдать за невыносимым отчаянием Али, полностью парализовавшим его. В порыве чувств, выйдя из своего оцепенения, я подошла к нему. Он был всегда для меня олицетворением силы, поддержки. И теперь эта сила рушилась у меня на глазах. Он посмотрел на меня. Я не знала, что сказать ему, мне хотелось только положить руку на его плечо. Но я не осмеливалась. Его лихорадочно горящий взгляд даже не задержался на мне, и он, заикаясь от волнения, в то время как мое сердце сжималось болью и состраданием к нему, проговорил:

Я нашел ее на полу в ванной комнате, неподвижную, почти почерневшую. Как только возвратился домой… Это она просила меня пойти купить хлеба. Это она…

И он скрючился, снова погрузившись в свой кошмар.

Пришел врач и сказал, что Джедла вне опасности и что ей лишь необходимо несколько дней покоя и отдыха, но я видела перед собой только сжатую руками голову Али, содрогавшегося от немых рыданий. Огонь сжигал мое сердце, я хотела кричать, умолять, заклинать, ругаться, лишь бы прекратить эти мужские рыдания, это страдание.

Повернувшись к двери, которая закрылась за жизнью женщины и за которой была спасена эта жизнь, жизнь Джедлы, я подумала, что она, возродившись, получит еще не остывшие угли этого страдания, коснется их обжигающего жара. Я пристально посмотрела на дверь, потом быстро ушла из дому. Ненависть просочилась в мою душу, холодная, липкая. И мне стало страшно.

Однако, когда я увидела ее, вытянувшуюся на кровати, бледную, похудевшую, я разволновалась, как при виде больного ребенка. Я знала ее всегда гордой, невозмутимо спокойной. И, только слыша временами из-за изгороди ее взволнованный голос, чувствовала ее душевные терзания. Теперь же ее словно вдавленная в подушку голова с прилипшими к мокрым вискам завитками волос, весь ее измученный вид, которые могли растрогать кого угодно, вызывали у меня нежность.

Я посмотрела на хрупкие очертания ее тела под простыней. И мне захотелось, хотя я все еще колебалась, обрести смелость и заговорить с ней, найти какие-то нужные слова, шепнуть их, наклонившись к этим почти прозрачным, прикрывающим глаза векам. Я хотела, чтобы она взглянула на меня. И она посмотрела, не улыбнувшись, а потом отвернулась. Однако мне показалось, что она вполне спокойна.

Тишина, царящая в комнате больного, всегда угнетает и быстро становится невыносимой. Я решительно нарушила ее, ничуть не заботясь о том, что произношу банальности:

— Ты отдохнешь, наберешься сил. И все пройдет, развеется, как дурной сон. Все уже позади.

Она окинула меня жестким взглядом. И я смолкла и снова стала бояться ее, поняв, что она всех нас держала на привязи своих неласковых глаз, своего тела, утонувшего в необъятной постели, своего упрямого лба, своего нежелания, отказа общаться с нами. Сама оставаясь недоступной. И снова воцарилось молчание, тяжелое, как смерть. И снова мой страх и моя ненависть странно смешались воедино, бились во мне, как два крыла над обрывом в черную бездну. Я не осмеливалась взглянуть на тот, другой край этой пропасти, на лицо Джедлы. Да еще это наше молчание, которое становилось уже невыносимым, которое должно было лопнуть, как слишком туго натянутая резинка, которое уже… И тут до меня донесся ее тихий голос. Она говорила, словно декламировала стихи, как-то тускло и мрачно:

— Я не знаю, что со мной произошло. Еще под душем я внезапно почувствовала сильную головную боль, голова стала тяжелой, такой тяжелой… Больше ничего не помню…

Ну вот, все и кончилось. Теперь она лежит здесь, и Али вошел к ней, лицо его разгладилось, остались только круги под глазами. Я оставила их вдвоем и пошла помочь Мирием, которая приводила в порядок дом после всего происшедшего. Но сначала я вошла в ту самую ванную, где все это случилось и куда никто из нас так и не удосужился зайти до сих пор. Автоматически, не думая ни о чем, убрала там. Взглянула, в каком состоянии подводка газа к водонагревательному аппарату — это ее надо было незамедлительно ремонтировать, как сказал мне Али, — их предупреждал в свое время владелец виллы, просил обратить внимание на шланг, он уже давно, как и вся проводка, был ненадежен. Около умывальника я машинально подобрала валявшуюся на полу смятую картонную коробочку. Я расправила ее и задумалась, увидев этикетку: это же была упаковка из-под гарденала!..