Искатели необычайных автографов - Владимир Артурович Левшин

— Конечно. Не забывайте, что конец одиннадцатого века — это время наивысшего расцвета сельджукской империи…

— Постойте, — перебил Мате, — сельджуки, если не ошибаюсь, — это тюрки…

— Вот-вот. Одно из тюркских племен. Постепенно вытеснило с территории Ирана господствовавших здесь арабов. Сельджукам подчинено огромное пространство: от Китая до Средиземного моря, от Кавказа до Йемена. Можете себе представить, какая оживленная здесь идет торговля! В ней участвует целая торговая армия. И всё ее разноплеменное, разноязыкое воинство встречается прежде всего на базарах. В этом смысле восточный базар, пожалуй, напоминает хаджж…

Мате потер лоб. Хаджж… Кажется, это паломничество…

— …в Ме́кку, — подсказал Фило. — В Мекке родился пророк Мухамме́д[1], и, по обычаю, каждый состоятельный мусульманин обязан хоть раз в жизни совершить хаджж.

— Но при чем тут базар? Что у него общего с ходжением… то есть с хождением по святым местам?

— Только то, что на пути в Мекку, как и на базарах, собираются мусульмане со всего света. Здесь происходят дорожные встречи, завязываются знакомства, возникают новые торговые связи. Тут обмениваются самыми разнообразными сведениями, в том числе научными, узнают о новых книгах… Кроме того, для паломников составляются путевые справочники — конечно, примитивные, но, помимо служебных сведений, в них вкрапливаются описания попутных местностей и народов. Описания эти будут становиться всё подробнее, постепенно приобретут самостоятельное значение и в конце концов приведут к возникновению нового литературного жанра. Благодаря им появится на свет обширная географическая литература…

— Диалектика! — вздохнул Мате. — Хаджж как обычай религиозный — явление бесспорно отрицательное. А вот поди ж ты…

— Да, — засмеялся Фило, — как говаривал Козьма́ Прутко́в[2], и терпенти́н на что-нибудь полезен…

Мате с интересом уставился на человека в высокой шапке.

— Взгляните-ка, Фило, вот так колпак!

— Парфя́нский, — сразу определил тот. — Помните, у Пушкина? «Узнаю коней ретивых по их выжженным таврам, узнаю парфян кичливых по высоким клобукам…» Кстати, знаете вы, что Хорасан — родина наших Хайямов — был в древности центром Парфянского государства?

— К сожалению, нет, — сказал Мате. — Зато наверняка знаю, что судьба свела меня с человеком сведущим и умным.

— Взаимно, взаимно, — любезно осклабился Фило. — У Хайяма есть на сей счет прекрасные стихи. Хотите послушать?

— А они длинные?

— Побойтесь бога! По-моему, даже грудные младенцы знают, что Хайям писал четверостишия. Между прочим, по-персидски «четверостишие» — «рубаи́».

Мате обреченно вздохнул: рубаи так рубаи. Не в том суть. Главное, что стихи, как он понял, о преимуществе дружбы с умным человеком. Вместо ответа Фило отчеканил с видимым удовольствием:

Водясь с глупцом, не оберешься срама.

А потому послушайся Хайяма:

Яд, мудрецом предложенный, прими, —

Брать от глупца не стоит и бальзама.

— Ну как?

Мате растерялся. Он с изумлением заметил, что четверостишие очень ему понравилось, но сознаться в этом не желал из упрямства. К счастью, упрямства в нем было все-таки меньше, чем прямоты.

— Поразительно! — произнес он после недолгой борьбы с самим собой. — Какая краткость и какая точность! Это напоминает изящную математическую формулу.

С его стороны это была высшая похвала, но Фило она озадачила: формула — и вдруг изящная?

— А вы, разумеется, считаете, что изящным может быть только произведение искусства, — напустился на него Мате, снова обретая всю свою язвительность. — Где вам понять, что и формула может быть многословной и краткой, неуклюжей и отточенной, путаной и прозрачной, тяжеловесной и воздушной! Где вам знать, что есть формулы стройные, а есть хромые, совсем как стихи; мелкие и глубокие — как мысли; узкие и всеобъемлющие — как духовный кругозор… Клянусь решетом Эратосфена, формулой можно выразить всё! Да, да, всё, и по-разному. И пожалуйста, не возражайте. Иначе вы заставите меня пожалеть, что я назвал вас умным человеком.

Но Фило не собирался возражать. Он вдруг закрыл глаза и стал медленно поводить носом.

— О боги, какое благоухание! Интересно, чем это пахнет?

— Прозрейте и посмотрите направо, — насмешливо посоветовал Мате.

Фило посмотрел и замер: в нескольких шагах от него на низкой жаровне лежала стопка румяных масленистых лепешек. Рядом на корточках восседал их владелец и привычно выпевал: «А вот лепешки, сдобные лепешки! С пылу, с жару, по дирхе́му[3] за пару!»

— Есть у нас дирхем, Мате?

Тот подбросил на ладони несколько полтинников выпуска 1965 года. Фило нетерпеливо облизнулся.

— Что же делать?

— Обменять полтинники на дирхемы, что же еще? Где-то была тут лавчонка менялы…

Вездесущая математика

Сгорбленный кривоглазый старик в полосатом тюрбане и засаленном халате долго перебирал скрюченными пальцами незнакомые монеты.

— Испанские? — спросил он наконец, сверля диковинных чужеземцев единственным, неестественно выпученным глазом.

Мате отрицательно покачал головой.

— Венецейские?

— Советские, — сказал Мате, уверенный, что меняла ни за что не захочет сознаться в своем невежестве.

Он не ошибся: поторговавшись для приличия, старый скупердяй отсыпал им горсть звонких монеток, и скоро друзья снова очутились подле жаровни с лепешками. Фило схватил одну, порумяней, и поднес ко рту, но Мате остановил его.

— Неужели вы действительно собираетесь съесть эту лепешку? — спросил он с сожалением.

— А что же с ней делать? Носить вместо медальона?

— Отчего бы и нет! У нее такая совершенная форма. Идеальное коническое сечение.

— Ну и пусть комическое, мне-то что! — отмахнулся Фило.

— Да не комическое, а ко-ни-чес-ко-е! Неужели вы никогда не читали знаменитого трактата о конических сечениях? Того, что написал Аполло́ний Пе́ргский?

Мате прекрасно понимал, что трактата Аполлония Фило в глаза не видал, просто ему хотелось пристыдить своего спутника. Но тот в свою очередь пристыдил его.

— Не угнетайте меня, пожалуйста, своей эрудицией, — заявил он независимо. — Еще Хайям учил: «Будь мягче к людям! Хочешь быть мудрей — не делай больно мудростью своей!»

Мате молча вытащил из кармана потрепанный блокнот, вырвал из него листок бумаги, свернул кулечком и, аккуратно подогнув края, поставил к себе на ладонь.

— Как по-вашему, что это?

— Фунтик.

— Конус это. Круговой конус, то есть такой, у которого основание — круг. И как у всякого порядочного кругового конуса, есть у него вершина и ось. Иначе говоря, перпендикуляр, опущенный из