Искатели необычайных автографов - Владимир Артурович Левшин

строчками о фиалках и лилиях есть у него и такие:

Как привыкнуть к тому, что из мыслящей плоти

Кирпичи изготовят и сложат дома?

— Ого! Это уже не светлая грусть, а мрачное недоумение, — усмехнулся Мате. — Интере-е-есно… Одно и то же явление Хайям рассматривает с разных точек. Вертит его, как гончар на гончарном круге.

— Недаром он мыслитель, автор нескольких философских трактатов, — пояснил Фило. — Между прочим, постоянный образ поэзии Хайяма — гончар — в разных стихах тоже осмысливается по-разному. Иногда это просто художник, который создает из праха прекрасное и полезное. Но порой черты его искажаются, становятся зловещими:

Поглядите на мастера глиняных дел:

Месит глину прилежно, умен и умел.

Приглядитесь внимательней: мастер безумен,

Ибо это не глина, а месиво тел.

С таким безумным гончаром Хайям сравнивает бога, который без всякого смысла уничтожает свои же создания.

Вот кубок — не сыщешь такого другого!

Но брошенный на́земь, стал глиной он снова…

Трудился над ним сам небесный гончар

И сам же разбил из каприза пустого.

— Кубок — это, конечно, человек, — сообразил Мате. — Выходит, Хайям иносказательно критикует бога за то, что он создал человека смертным?

— Знаете, из вас вышел бы неплохой филолог, — сказал Фило, очень довольный рассуждениями друга. — Но не думайте, что Хайям критикует бога только иносказательно. Он делает это и прямо:

Отчего всемогущий творец наших тел

Даровать нам бессмертие не захотел?

Если мы совершенны — зачем умираем?

Если несовершенны — то кто бракодел?

Мате так и покатился со смеху.

— Клянусь решетом Эратосфена, это остроумно!

— Не только остроумно, но и смело. Критикуя бога, Хайям тем самым ставит под сомнение его существование. В иных стихах он открыто признается, что не верит в загробную жизнь и потому небесным радостям предпочитает земные:

Сад цветущий, подруга и чаша с вином —

Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.

Да никто и не видел небесного рая,

Так что будем пока утешаться в земном!

— Судя по этим строчкам, Хайяма не назовешь трезвенником, — сказал Мате.

— Но значит ли это, что его можно назвать пьяницей? Вино, благородная кровь винограда, — традиционная, вечная тема поэзии. Его прославляли еще древние греки. Продолжает ту же традицию и Хайям. Кроме того, сильно подозреваю, что Хайям потому так преувеличенно восхваляет вино, что хочет насолить исламу, где спиртное под запретом.

Фило разошелся и говорил с увлечением. Казалось, примерам его не будет конца, но Мате прервал друга вопросом:

— Как вы себя чувствуете?

Толстяк так растерялся, что не сразу ответил: что за странная манера перескакивать с предмета на предмет! И какая связь между его самочувствием и поэзией Хайяма?

— Самая прямая, — заявил Мате. — Мне надоело говорить О ХАЙЯМЕ. Я хочу говорить С ХАЙЯМОМ. Хотя бы с одним из двух. И так как вы уже отдохнули, поиски продолжаются.

С этими словами он вышел из мастерской и затянул отчаяннее прежнего:

— Хайям! Хайя-а-ам!

Фило вздохнул и понуро поплелся следом.

На пути к Хайяму

Человек, вошедший в кофейню, был не стар, но уже и не молод.

— Серебра у него в бороде больше, чем в кошельке, — смекнул Хасан, окинув опытным глазом потертый халат и стоптанные туфли.

— Что подать твоей милости?

— Самого дорогого, — сказал посетитель, сразу определив, что хозяин из шутников.

— Самое дорогое — мудрость. Стало быть, подать тебе мудрости?

— Ну нет, — возразил гость, опускаясь на коврик. — Как сказал поэт, в наше время доходней валять дурака, ибо мудрость сегодня в цене чеснока.

— Складно, да не про нас. У нас в народе мудрым словом дорожат по-прежнему.

— Приятно слышать, — отозвался гость. — Но слово — серебро, молчание — золото. А я ведь просил самого дорогого…

Хасан присвистнул.

— Так вот чего тебе подавай: молчания!

— А что? Или молчание не по твоей части?

— Сам видишь, — засмеялся Хасан, сверкая глазами и зубами. — Но для хорошего человека чего не сделаешь…

И, уморительно зажав губы смуглыми пальцами, он вышел из лавки.

Оставшись один, посетитель развязал бывший с ним узелок и достал искусно переплетенную рукопись. Полюбовавшись цветными заставками, он стал медленно ее перелистывать, любовно и придирчиво оглядывая страницы, испещренные витиеватыми буквами…

За глиняными стенами кофейни по-прежнему галдел базар, а посетитель словно бы ничего и не слышал, поглощенный своим занятием. Губы его беззвучно шевелились. Вдруг что-то заставило его очнуться и прислушаться.

— Хозяин, кто там поминает Хайяма?

— Да вот, — с готовностью отозвался Хасан из-за двери, — ходят тут двое. Чудны́е такие… Не удивлюсь, если узнаю, что у них не все дома.

— В самом деле, — пробормотал посетитель. — Люди, у которых все дома, вряд ли станут разыскивать того, кому от дома отказано.

Он снова тщательно увязал рукопись и стал рыться в карманах.

— Ну, прощай, — сказал он, протягивая Хасану монетку.

— Это за что же? — искренне изумился тот.

— За молчание! — улыбнулся посетитель и вышел.

А Фило и Мате всё шли и не заметили, как забрели на пыльную безлюдную улочку.

Как известно, дома на Востоке обращены окнами во двор, и оттого улицы там похожи на узкие, глухие коридоры. Бродить по таким коридорам, наверное, не очень-то весело, особенно после шумного и людного базара. Не удивительно, что путники примолкли и загрустили. Мате, впрочем, все еще выкрикивал иногда «Хайям, Хайям!», но Фило давно прекратил свои поучения и шел, мрачно вздыхая.

Вдруг чей-то голос позади них отчетливо произнес:

Кто здесь Хайяма звал так громогласно?

Конечно, чужестранец — это ясно!

Свой знал бы, что в немилости Хайям,

И времени не тратил бы напрасно!

Друзья прямо к месту приросли: наконец-то нашелся человек, который расскажет им про Хайяма! Мате, правда, не понял, почему этот человек