Замок Шамбла - Констан Геру

– Угрызениями совести? Не может быть, графиня! — воскликнул аббат Карталь с сомнением, очень лестным для графини.

– Да, господин аббат, именно так, — продолжала графиня. — Проезжая сегодня утром мимо богадельни, я приметила бедную женщину, очень плохо одетую, и тогда мне стало стыдно, что я одета в шелка и бархат, между тем как эта согбенная от старости несчастная мерзнет на холодном ветру. Я думала об этом целый день и нашла только одно средство успокоить свою совесть — попросить вас как попечителя этой богадельни принять для этих несчастных пятьсот франков, которые я наверняка истратила бы на пустяки, на какие-нибудь наряды, и которые там будут употреблены более достойным образом.

Сначала оба аббата приняли эти слова с восторженным молчанием, потом начали восхвалять благотворительность и набожность графини де Шамбла, которая прекратила их восторженные речи, объявив, что она и слышать не хочет о таком пустяке. После этого все снова принялись за игру, которая уже не прерывалась до десяти часов. Ровно в десять, по неизменному обычаю, аббаты встали и простились с дамами.

– Извините, — обратилась графиня к аббату Карталю, — я должна пятьсот франков для больницы, и именно здесь уместны слова: «Кто платит свои долги, тот становится богаче».

– Что же вам беспокоиться, графиня, — ответил аббат, — будет время и завтра.

– Нет, — сказала графиня с улыбкой, исполненной доброты. — Помощь старикам нужно оказать как можно скорее, они ведь так бедны! Притом, признаться, я не заснула бы, если бы вы ушли без этих денег, следовательно, я из чистого эгоизма желаю отдать их вам именно сегодня.

Тотчас встав, она открыла свое бюро, вынула оттуда билет в пятьсот франков и отдала его аббату Карталю. Оба аббата ушли, проникнутые умилением. Услышав, как заперли дверь на улицу, графиня подбежала к окну и прислушалась. Стояла вечерняя тишина, и она смогла уловить несколько фраз, которыми обменялись священники.

– Какая небесная душа!

– Какая щедрая благотворительность!

– Какая набожность! Какая живая вера!

– Ах, это благородная и праведная женщина!

Они все дальше уходили от дома, поэтому и графиня не слышала ничего, кроме смутного говора.

– Хорошо! — прошептала она. — Вот пятьсот франков, очень выгодно помещенных.

Оба аббата с трудом узнали бы ее, когда она произносила эти слова: ее лицо вдруг совершенно преобразилось, и они напрасно пытались бы найти в нем хоть малейший след той кротости, которая всегда так глубоко трогала аббатов и набожных особ. Мари Будон в это время сидела в комнате Жака Бессона, исполняя свое трудное поручение. Он лежал, еще не вполне поправившись после оспы, обезобразившей его лицо. Это был человек лет тридцати пяти, среднего роста и крепкого телосложения, с лицом серьезным, холодно-решительным, с довольно правильными чертами, несмотря на следы оспы, от которой распухли его губы. Волосы и глаза у него были черные, взгляд прямой, спокойный и рассудительный. Его бледное, исхудалое лицо просияло, когда вошла горничная.

– Спасибо, Мари, что пришли, — сказал он. — Как любезно с вашей стороны навестить больного, не боясь заразиться самой. Как здоровье дам? — тотчас добавил он, но уже другим тоном.

Мари Будон села возле кровати и, глядя прямо ему в глаза, сказала:

– Дамы прислали меня узнать о вашем здоровье.

– О, как они добры! — воскликнул Жак. Его бледное лицо покраснело от удовольствия.

– Их доброта этим не ограничится, — продолжала служанка.

– Чего же более я могу желать? — спросил больной.

– Я вам скажу, хотя вы это знаете лучше меня.

– Вы?! — произнес Жак с ужасом.

– Да, я, Жак, — сказала она. — Я, потому что однажды, когда вы не знали, что я здесь, я слышала, как вы отвечали Арзаку, который вас спрашивал, о чем вы думаете: «Я думаю, что пас свиней в Шамбла, а скоро стану там хозяином».

– Вы слышали это? — пролепетал Жак дрожащим голосом.

– Не одна я слышала это, — заметила Мари Будон с улыбкой, заставившей больного задрожать.

– Святая Дева! — с тоской воскликнул он. — Кто же еще?..

Договорить он не смог. Устремив глаза на Мари, Жак ждал ее ответа.

– Ну да, — произнесла она после некоторого молчания, — вы угадали — это она.

– Госпожа Теодора! — вскрикнул Жак, опустив голову на подушки.

Потом он прошептал, дрожа всем телом, словно в лихорадке:

– Господи Иисусе Христе! Что же она должна была подумать?

– Я вам скажу и это, Жак.

Наступило минутное молчание, во время которого слышалось громкое и прерывистое дыхание больного, который, по-видимому, задыхался.

– Вам тяжело, Жак? — спросила его Мари Будон.

– Это вы заставляете меня умирать от нетерпения и тоски, Мари, — ответил Жак глухим голосом. — Что подумала она? Говорите… говорите же, если вы знаете!

– Она подумала, что вы любите ее и осмеливаетесь надеяться быть любимым ею.

– Никогда! Никогда я и помыслить не мог о подобной дерзости! — вскрикнул Жак вне себя.

– Она еще подумала, что ваша любовь из тех, которой не страшны никакие препоны, которая не остановится ни перед чем, даже перед мыслью о преступлении, ради того, чтобы сделаться хозяином Шамбла и обладать ею.

– О преступлении? — пролепетал больной, пристально глядя на Мари.

– Как же вы можете сделаться хозяином Шамбла, если не через брак с госпожой Теодорой? А каким образом вы сможете жениться на госпоже Теодоре, если оставите его в живых? Итак, хотите владеть поместьем Шамбла? Вы сказали это во всеуслышание, а сами тайно замышляете избавиться от владельца Шамбла. Вы и это сказали, только шепотом и одному себе.

Жак Бессон молчал: он был поражен. Служанка продолжала:

– Я угадала это в ваших словах, и госпожа Теодора также это поняла.

– Но ведь тогда она должна меня до смерти бояться! — вскрикнул Жак. — Однако она ошибается, она дурно судит обо мне, я никогда не думал об убийстве!

– Что же значили ваши слова? — с изумлением спросила Мари Будон.

– Я просто фантазировал, высказал довольно сильное желание, которое и могло бы навести меня на мысли об убийстве. Но чтобы на самом деле решиться на такое… Нет, я никогда не смог бы… Нет, никогда! Скажите это госпоже Теодоре!

Мари Будон пожала плечами и, глядя на больного с презрительным состраданием, сказала:

– А я-то считала вас мужчиной, Жак.

– Но… — удивленно пробормотал Жак.

– Довольно! — презрительно перебила служанка. — Я поговорю с госпожой Теодорой, если вы этого хотите, и вот что я ей скажу: «Этот Жак Бессон, человек, любовь которого вас восхищала, а не оскорбляла, этот крестьянин, которого вы считали храбрым и великодушным, преданность которого произвела на вас такое сильное впечатление, оказался трусом. Вы думали, что он готов на все, чтобы стать достойным вас и избавить вас от ненавистного мужа, — но вы жестоко ошиблись в этом человеке, и то, что вы принимали за сильную страсть, способную на все, чтобы обладать вами, было лишь робким и слабым желанием, мгновенно угасшим перед первым же серьезным препятствием».

V

Эта речь, каждое слово которой было тщательнейшим образом продумано, подействовала на Жака именно так, как рассчитывала Мари Будон. Буквально за несколько секунд крестьянин словно преобразился, самолюбие и гордость вернули ему былую энергию, взгляд его сделался полным страсти и мрачной решимости, что придало его лицу некоторое величие. Служанка добралась до самых глубин его души, она поняла ее, но решила нанести последний удар, чтобы уничтожить все остатки совести, которая могла еще робко сопротивляться.

– Ах! — вскрикнула она. — Если бы я была мужчиной, если бы какая-нибудь знатная дама удостоила обратить на меня свой взор и если бы из простого мужика я могла сделаться одним из самых богатых и влиятельных людей в краю, где меня когда-то видели свинопасом!.. О, клянусь, тогда от моего сердца и от моей руки можно было бы требовать всего — да, всего!

Воодушевившись услышанными словами, Жак хотел ответить, но Мари Будон сделала вид, будто этого не замечает, и, вдруг переменив тон, продолжала тихим и убедительным голосом:

– Вы помните, как однажды вечером после ужина у господина Марселанжа возникла сильная боль в желудке?

– Да, когда он съел яичницу, в которую примешали по ошибке немножко мха.

– По крайней мере, так говорили тогда.

– Ну?..

– Ну так это был не мох, а белый порошок…

– А! Помню… Подозревали, кажется, Арзака…

– Арзак не согласился, Арзак мокрая курица, он трус, как и все мужчины. За это взялась женщина, простая служанка, движимая только преданностью своим госпожам и не надеявшаяся получить в награду ни большого состояния, ни богатого поместья, ни блистательного супружества.