Исаакские саги - Юлий Крелин

В отделении он теперь бывал часто. Ко мне заходил редко. Однажды зашел с сильно разбухшим портфелем. Жара в те дни стояла несусветная. «Иссакыч, доктор ты мой дорогой, девочки говорили, что на операции тяжело сейчас, в жару. Я тебе боржомчику принес. Все полегче будет». И выгрузил из портфеля бутылок двадцать. Я полез за деньгами расплатиться. «Да ты что, Иссакыч! Это ж наворованное. Не стоит ничего». «Это как же? Это не дело, Потапыч». «Да ты что. Все по закону. Нам на бой дают. А ничего не побили. Законно». Я лицемерно поотбивался немного, но первую бутылку уже открыл и стаканчик холодненького боржомчика уже сглотнул. Газ пощипывал язык, сознание пощипывали недозволенность и чистоплюйство. Сам Потапыч от воды отказался, удобнее расположился на диванчике и стал рассуждать о законности этих бутылок. И опять применил этот идеологический термин — мол, не своровал он, а скоммуниздил. Я уточнять не стал, а просто порадовался. Термину порадовался.

«Слушай, Иссакыч, посоветоваться хочу. Я теперь не пью — может, мне машину купить? Как считаешь?» «Если деньги есть, почему же не купить». «Деньги! — Потапыч вытащил из портфеля блокнот, в котором лежала большая пачка денег самыми разными купюрами. — Видишь, это я только за неделю наворовал. На машину наберу». «Скоммуниздил, значит?» «Ну! Точно». «А как объяснишь, откуда такие большие деньги у тебя?» «Ха! Ты даешь! А мать в деревне дом оставила целый. Может, наследство. И дом продал». «Правда?» «Конечно, правда. Только продал-то за копейки. Я еще пил тогда». «Ну что ж, покупай, еще вернее пить не будешь. А машину водишь?» «Да ты что! Откуда? Да ребята у нас научат. А права куплю». Конечно, мог я законопослушно маленько побрюзжать — не стал. Ведь не всегда хочется выглядеть идиотом. «Вот съезжу в Сочи, отдохну и куплю. Приеду к вам на машине. Ха-ха! Побольше бутылок привезу».

Напоив меня боржомом, Потапыч почувствовал себя более уверено. Он как бы получил право рассуждать и спрашивать совета. Из дивана он перелез в кресло. Наверно, удобнее было обсуждать великую проблему личного транспорта, вальяжно опираясь на подлокотники. Прежде чем уйти, он еще раз предложил мне что-нибудь купить из товаров его склада. Привычно расстроился моим постоянным отказом.

…и вскоре уехал в Сочи… Ох, эти Сочи! Скольких «они» сгубили. Кого только курортный марьяж не выворачивал наизнанку. Кого пустит совсем в другую сторону. А кого и вернет на старые рельсы. Доставшаяся Потапычу дама объяснила, как надо обойти врачебные антиалкогольные баррикады, всякие там спирали, антабусы и все прочее. Сделать это, то есть обойти препятствие, оказалось очень просто, тем более что препятствие-то мифическое.

Выпил он поначалу со страхом. Ни-че-го… А потом уж, как говорится: первая колом, вторая соколом, а далее мелкими пташечками… Впрочем, и кола-то никакого не было. Все мои масонские хитросплетения разорвались и разлетелись, словно искусственный дым в современных эстрадных шоу.

Ну и покатился наш Потапыч с завов. Потерял возможность людям помогать и бесплатно и за деньги. Уж не о чем было советоваться. Временами он появлялся в отделении. Иногда встречался со мной в коридоре, но, если загодя разглядит, успевал шмыгнуть от меня куда-нибудь подальше. Стеснялся. Жалел, наверное, мою работу.

Он был уже без портфеля. А вскоре и без галстука, хотя эта принадлежность респектабельности продержалась долее всего. А вот шляпа, словно приклеенная, осталась вроде навсегда. И как в сказке — опять грузчик.

А потом говорили, будто ушел он на пенсию. Прошли годы… Да не так уж много, да целая эпоха ушла… Я в том же кабинете, на той же должности, занимаюсь тем же делом. Кое-кто вокруг меня уже другой, а кто и тот же, да иной. А про меня пусть скажут со стороны… Короче, сижу я в кабинете…

«Иссакыч! Здравствуйте, доктор мой хороший!» Мы как старые друзья повстречались. То же добродушие и радость на лице… От встречи, наверное. Да только, гляжу, на нем больничная пижама. «Что с тобой, Потапыч? Ты лежишь у нас? Что ж я не знаю?» «Не волнуйся. Все путем. Уже выписываюсь. В терапии я». «Что, опять живот? Панкреатит?» «Нет, Иссакыч, теперь у меня инфаркт был». Потапыч приосанился, понимая, что на этот раз у него болезнь солидного человека и он может со мной разговаривать почти на равных. Ну, и я готов ему в этом поспособствовать. Сели в кресла. Разговариваем. Друзья встречаются вновь…

«Давно у тебя инфаркт-то? Первый раз?» «Ну. Первый. Уже все. Здоров. Слушай, Иссакыч, у меня опять грыжа. С другой стороны. Сделаешь?» «Ну, отчего ж. Конечно. Вот оклимайся от этого инфаркта и приходи. Может, опять подошьем?» «Да ты ж обманул меня, Иссакыч. Жена раскололась. Вы евреи хитрые. Ну, ты молоток. Я хоть за то время прибарахлился». «А сейчас пьешь?» «А то! Конечно». «А где работаешь?» «Все, доктор. Отишачил. Я уже больше года на пенсии». «Ну и как тебе? Хватает?» «Ну! Пенсия не плохая. Хватает.

И жена на пенсии. Хватает нам». «И все равно пьешь и хватает?» «Так я „Рояль“ пью. Три тысячи бутылка. Пять поллитр. По шестьсот рублей. И все путем. Дешевле, чем было. Ну!» «Так сейчас лучше, чем было?» «Нет. Сейчас плохо. Ельцин — иуда. Обманул». «Да причем тут Ельцин?» «При Брежневе лучше было». «А чем лучше?» «Колбаса два двадцать. Водка два восемьдесят семь». «Когда это было!» «А четыре двенадцать все не шестьсот». «А на ту пенсию, если б ты тогда, мог бы так же водку покупать?» «Тогда ж „Рояля“ не было». «Так тебе с выпивкой сейчас легче? Политуру не пьешь?» «С выпивкой легче, а вообще хуже. Сейчас, если работал бы, — совсем не так со складом». «Пенсии хватает?» «Нормально с пенсией. На двоих». «Без выпивки не остаешься?» «Слава Богу, Иссакыч». «На хлеб, молоко?» «И не только. Грех жаловаться». «Так сейчас лучше?» «Хуже, Иссакыч, хуже. Помнишь колбаса! Два двадцать! Я мог принести… А сейчас… И скажу, сейчас воровство у них совсем другое. Водка — дрянь». «А „Рояль“?» «Ничего, приспособился. Сейчас так, как раньше не скоммуниздишь. Сейчас не так».

И каждый раз, проезжая мимо Ганди, я вспоминаю Потапыча. Вот и очки бронзовые зачем-то скоммуниздили. Сейчас не так…

Кажется, Тихонов написал — «гвозди бы делать из этих людей»…

Как наше слово отзовется

Небо низкое. Все вверху серо. Мелкая сеточка дождя за окном.

Рамы современные — без переплета. Мысль цепляется одна за одну. И выстраивается цепочка дум и воспоминаний всего лишь от покоя, ничегонеделания и тупого огляда за стекло на погоду и назад на прошедшую жизнь. Дурная цепочка….

А ведь раньше все окна обязательно были с поперечными переплетами. Начнется когда-нибудь мода на очередное ретро и опять пойдут окна в переплетах и поперечинах.

В такую погоду хочется лежать под одеялом и либо читать что-нибудь, либо дремать, не думая ни о чем. А в старом возрасте — вспоминать.

Я всегда норовил полежать в такую погоду, и никогда не удавалось. А если сказать: «свой норов в этом случае удовлетворять не удавалось», то смысл оказывался совсем иным. Странно — «норовить» одно, а «норов» совсем другое. Странно не то — странен ход мыслей, если это можно мыслью назвать…

А ведь вру. Удавалось и полежать. Еще молодой был — в больнице полежать довелось. Старая больница, с переплетами рам. Не такая уж и старая. Пятидесятых годов. Послевоенная. Но поперечины были. И погода плохая была. Точно, точно. Как сейчас помню. Нас было трое в палате. А за окном серо, и моросило также. Сейчас я вижу почти недвижимую решёточку дождя, а тогда, там, наверняка нет: больничные окна моются только раз в году.

Я отчетливо вижу сейчас себя тогдашнего и двоих моих коллег по болезни, разбросанных по своим кроватям и вяло перекидывающихся ничего не значащими словами.

У окна с одной стороны лежал я, а у другой стены, также у окна и параллельно мне, Матвей Павлович, — какой-то ответственный советский работник, то ли из райсовета, то ли из горсовета, если только не из какого-то там партийного или народного контроля. Не то, чтобы я не помнил его должность и занятия, а просто не вникал настолько глубоко в жизнь своих сопалатников. Не было нужды. А у двери, как бы в ногах Матвея Павловича, лежал научный работник, то ли физик, то ли математик. Я почему-то не видел разницы, наверное, потому, что факультет в университете когда-то был физматом, а в школе я одинаково был слабаком, как по той, так и по другой отрасли мировой науки. А звали этого соседа Егором Павловичем.

Все больные почему-то именовали друг друга по отчеству, а вот в нашей палате произошла накладка: оба были Палычи. Потому и звали их по именам, а меня по батюшки — Иссакычем. И я получался, как бы старшим — Иссакыч с Мотей и Егором. Хотя старшим и, пожалуй, прилично, был все же Матвей Павлович.

Мы все равно на улицу не выходили, но почему-то ненастная погода за стенами больницы нас приковывала к кроватям так, что мы даже в коридор носа не высовывали. Разве что по нужде. Нужда гнала да покурить, если страдал этим пороком. Да не очень-то и выгонишь — терапевтические больные не шустрые, в отличие от наших, хирургических. Поскольку я лежал в своей больнице, то шустрость моя была больше благодаря, то и дело забегавшим, ко мне коллегам — хирургам, сестрам и всем, кто меня знал по работе.