Физик Славик - Федор Ошевнев

Так и не найдя, что в данной ситуации ответить, Славик потоптался безмолвно возле своего стола и медленно пошел к доске — записывать название новой темы. Руки у Лужкина дрожали, мел выпадал из непослушных пальцев, крошился, пачкал пиджак… В итоге на доске появились неразборчивые каракули, которые их автор быстренько изничтожил влажной ватной подушечкой и вызвал к доске Таньку Дедову. Каллиграфическим почерком отличница вывела на грифельной поверхности учебные вопросы, сняв похмельную проблему. Но — только одну.

В тот день Славик себя прямо превзошел. Нестыковки в объяснениях сыпались из его уст, как рубли и трешки в винно-водочный отдел накануне праздника. А сидящий на первой парте Валерка после урока клялся, что хотя препод, похоже, вылил на себя перед уроком минимум полпузырька «Шипра», сивушного перегара заглушить все-таки не смог.

— М-да-а-а… Жалкое зрелище. Хотя и вполне жизненное: с кем не бывает… — вдруг пожалел физика Валентин. — «Ея же и монаси приемлют…»

— Но не в таких дозах, — возразил Данченко.

— А вспомни-ка, как мы все летом, на Севкино шестнадцатилетие…

Вспомнить, действительно, было что. Хотя бы, как именинник, напившийся в тот день впервые в жизни, сидя на лавочке в городском саду, орал всем проходившим мимо девушкам: «Ком цу мир!» Или про самого Данченко, решившего, после малого облегчения, «обратным путем» очистить и желудок. Сережка засунул в рот два пальца, я же, из благих побуждений, попытался тогда помочь другу и чуть ли не затолкал ему в горло весь кулак. А Смолу мы, к концу вечера, вообще на одной из аллей сада потеряли…

Своим чередом шло неподвластное человеку время. На какой-то период в наших отношениях с горе-учителем установилось неустойчивое равновесие. Он больше «не прогуливал», никого с уроков не гнал. Мы — скептически слушали его сумбурные выкладки материала, а потом чуть ли не всем классом консультировались у Путивлева (кроме одаренного техническим мышлением одноклассника, в нашем периферийном райцентре других толковых «разъяснителей» почти и не имелось). Паритет нарушил все тот же Асмолов. Дело было так…

К нам в класс, на уроке физики, вдруг заглянул Шпажник и поманил препода за дверь. Дождавшись, пока Лужкин прорысит в коридор, Смола тут же выломился со своего места и стянул с учительского стола школьный учебник, решебник и еще какой-то справочник. Затем поочередно перебросил книги через весь класс, по диагонали, на «галерку», где соседствовали Путивлев и Данченко.

— Ловите! И спрячьте!

За неимением времени ребята засунули литературу за секции батареи парового отопления под окном, позади них самих. На свою беду и к нашей неимоверной радости, физик вернулся в класс… вместе со Шпажником, который — внезапно или нет? — пожелал присутствовать на занятии. Без «подсобного материала» Лужкин его, разумеется, провалил полностью и окончательно, увязнув в противоречивых объяснениях, и к концу урока от волнений взмок. Директор, восседавший за последним столом в среднем ряду, мрачно катал по столешнице «Паркер» с золотым пером — память от заграничного турне по странам Средиземноморья. После звонка же быстро вышел из класса, на ходу бросив опущенному «светочу знаний»:

— Немедленно в мой кабинет!

На перерыве мы оживленно обсуждали произошедшее, хвалили Смолу за изобретательность и быстроту действий и надеялись, что по итогам открытого урока Шпажник примет выгодное для нас решение избавиться от Славика. И за всем этим как-то не додумались извлечь похищенное из-за батареи и перепрятать. На следующей перемене такая мысль уже оформилась, но осуществить ее мы, увы, не успели. А с началом очередного занятия, алгебры, вместе с НДП в класс примчался взбешенный Славик и толкнул гневно-обличительную речь: его, видите ли, обокрали!

Напрасно разорялся: решебника не возвращали. Однако ушлый пинкертон его сам обнаружил. Да и еще так быстро — как выпивку, нюхом учуял. Еще попытался было на Мужика с Хрящиком наехать, однако тут его НДП из класса быстренько наладила. Только самой пришлось чуть не десять минут выслушивать наши претензии к «сельскому учителю».

— Ну а я-то что могу сделать? — в итоге открестилась она. — Терпите уж…

Однако мы терпеть дальше не собирались. И так-таки подбили класс поставить подписи под жалобой Шпажнику.

Как и ожидалось, Танька Дедова подписываться отказалась — наотрез. И еще четверо из тридцати учеников. А относили коллективное сочинение — по общему решению нашей пентагруппы — Путивлев, Данченко и я. Только отдать его пришлось Раскладному, поскольку Шпажник в тот день срочно выехал в облоно.

Завуч бумагу при нас прочитал. Вздохнул, головой покачал. И посоветовал документ назад забрать, а он, мол, о нем дальше умолчит. Но мы уже закусили удила. Раскладной еще раз вздохнул и пообещал:

— Ладно, разберемся…

«Разбор полетов» состоялся назавтра. На втором уроке в наш класс нагрянули Шпажник, Раскладной, еще два завуча и НДП.

— Вы что мне тут, ультиматумы чинить вздумали? — гневно потрясал директор «подметным письмом». — Свои условия диктовать? Да вы кто такие? Молоко еще на губах не обсохло! Чего захотели: педагог им, видите ли, не по нраву! Всякое семя знай свое время! А может, завтра и меня с должности снимете? По жильцу — квартира, по горшку — крышка! Все! Нет у меня для вас другой учительской единицы! Извольте довольствоваться наличествующей! И чтоб в мыслях больше!.. Ишь взбрело: ум за разум зашло!

После сего эмоционального монолога Шпажник грозно удалился, не дав своей свите, равно и нам, даже рта раскрыть…

— Предупреждал же: боком выйдет, — сокрушался на перемене Данченко. — Оно и того… вышло…

— Ничего, — рассудил Путивлев. — Совсем уж без последствий наше бумаготворчество тоже явно не останется. А капля, известно, камень долбит.

— Смотри, как бы вперед Славик сам тебя не задолбил, — предупредил Асмолов. — Думаешь, он не поинтересовался, кто письмо носил? Эх, вот не послушали — надо было б мне…

— Как раз тебя он после этого точно бы вместе с дерьмом сожрал, — кисло усмехнувшись, возразил я.

— Хрена с два, — не согласился Валерка. — Подавился бы.

— Ладно, первый тайм мы уже отыграли… — подытожил Бельчонок. — Что день грядущий нам готовит?

Оказалось, ничего обнадеживающего. Вскоре мы ощутимо почувствовали на себе прессинг Славика, который стал активно цепляться по поводу и без повода к нашей компании. Даже на работу к родителям всех «письмоносцев» ходил, хотя тут-то уж у него мало что выгорело.

Путивлев-старший, например, занимавший должность замдиректора Горводоканала, выслушав претензии Славика к Путивлеву-младшему, резонно задал визитеру вопрос: какого, мол, кляпа он пытается переложить собственные проблемы на чужие плечи — ведь хозяин кабинета не заставляет учителей самостоятельно течь водопроводных труб в школе устранять?

Мой отец, сам преподаватель общественных наук в техникуме, Лужкина даже не дослушал. Перебил, заявив, что педагога, пришедшего жаловаться на ученика его отцу, за педагога не считает и больше общаться не желает. Нет, со мной-то батя позднее как раз пообщался обстоятельно и в ситуацию вник. Только «отмазывать» меня в школу тоже не пошел: были у него на сей счет твердые принципы.

А хуже всех Славику пришлось у матери Данченко, уже двадцать лет работавшей печатницей в типографии, наравне с мужчинами. Она терпеливо дала незваному гостю выговориться, а потом ровным голосом поинтересовалась:

— Так что же вы хотите от меня?

— Как, разве непонятно? — загорячился Славик. — Они же на меня поклеп… Всем классом… Кто им давал право? Учительский труд особый! И не им его, как на безмене, взвешивать!

— Кому ж еще, как не ученикам? — удивилась мать Сережки. — Как раз им право такое сама жизнь дает. И вообще: не бывает так, чтоб все — не в ногу, а один — да. К слову: у вас преподавательский стаж-то большой?

Лужкин смешался и поспешно ретировался…

Позднее он сделал неумелую попытку расположить к себе нашу компанию. Смолу, например, назначил кем-то вроде нештатного ассистента при демонстрации всяких опытов, а после урока он приборы в лаборантскую относил. Путивлеву, в виде эксперимента, раз доверил вместо себя занятие провести, и Валентин в грязь лицом не ударил! Данченко Славик подарил оригинальную радиосхему сверхмощного усилителя. А к Бельчонку дважды подступался его лимонное дерево посмотреть, и Сева вынужден был вести физика домой, где Лужкин первым делом был нещадно ободран почуявшим заклятого врага боевым котом.

Меж собой мы, конечно, потешались над жалкими психологическими ходами поздновато спохватившегося о завоевании нашего расположения препода, да и память ведь — штука упрямая… Не сработали — да и не могли сработать — глупенькие приемчики… Мужик же по этому поводу однажды выразился так: