Империя алмазов - Джеральд Браун

Он мог провести эти полчаса в уютном баре, но предпочел остаться возле одного из больших окон, глядя на тускло-серебристые самолеты и все новых и новых пассажиров. Непрерывный вой турбин придавал объятиям, которые наблюдал Чессер, что-то драматическое: первые «здравствуй» и последние «прости».

Чессер не виделся с Марен всего четыре дня – а, кажется, целую вечность. Теперь, ожидая, он и минуты не мог выдержать, чтобы не посмотреть на часы. Наконец, на посадку зашел самолет с черно-бело-красной эмблемой БЕА. Тот, которого он ждал. Это он. Это она.

Его глаза искали цвет мускатного ореха. Оттенок ее волос. Варяжских волос, как он говорил. Вот они – у него перехватило дыхание. Она вышла из самолета, глядя вверх, прямо на него, как будто знала, где он стоит. На ней были широкие синие брюки и свободная блузка. Идеальный дорожный костюм. Мятые пиджаки и платья остальных пассажиров только подчеркивали ее обычную свежесть и аккуратность. В руке она несла сумку-рюкзачок, а другой, свободной, помахала Чессеру. В это мгновенье порыв ветра закрыл ей лицо волосами. Она даже не попыталась убрать их. Очень на нее похоже.

Чессер ждал, пока она пройдет досмотр. Невыносимая задержка, ведь они уже видели друг друга, но не могли подойти и лишь отчаянно жестикулировали. Наконец, не обращая внимания на окружающих, она кинулась ему на шею. Оба были уверены, что теперь у них все в порядке.

По приезде в отель «Коннахт» она быстро распаковала чемоданы, повесила и разложила свои вещи рядом с Чессеровыми. Ему показалось, что она приукрашивает, сглаживает впечатление одиночества. Он следил за каждым ее движением, даже присел на краешек унитаза, пока она приводила в порядок макияж и прическу. Она не поцеловала его, зная, что стоит только начать, – и кончат они уже в постели. Правда, вещи можно распаковать и позднее, но лучше сразу устранить эту досадную помеху, мешающую их взаимному желанию.

Когда распаковывать было уже нечего, она подошла к окну и стала смотреть на Гросвенор-сквер. Было еще светло.

– Выпьем чего-нибудь? – спросил Чессер.

Вместо ответа она задернула штору, так что в комнате стало почти темно.

Они никогда не занимались любовью в темноте: они любили и глазами тоже. Это помогало каждому полнее угадывать желание партнера. Ей нравилось, когда он раздевал ее, особенно в первый раз на новом месте. Как сейчас. Она ждала, и он знал это. Он начал не спеша. Она не помогала ему, выказывая таким образом свое полное одобрение.

В полумраке, лежа поперек широкой кровати, они любили уверенно и неторопливо. Потом смежили веки и задремали. Ее голова упала Чессеру на плечо, волосы прядями рассыпались у него по груди, правая нога очутилась поверх обеих его ног. Он слышал, как изменилось ее дыхание, и понял, что она уснула. Ему нужно было в ванную, но он не решался потревожить ее. Вскоре она пошевелилась во сне, отвернулась от него. Чессер высвободил руку и встал, стараясь не шуметь. Даже воду в туалете не спустил.

Он сел в кресло возле постели и закурил. Она спала в своей любимой позе – на боку, заложив руки, ладонь к ладони, между бедер. Он любовался ею, спящей, и думал, насколько обманчиво ее тело. Одетая, она казалась угловатой, no-модному эффектной, но очень тоненькой. Он ожидал, что обнаженная она будет даже худощава. И ошибся. Она была тонкокостная, прекрасно сложенная, с идеально распределенным весом. Каждый изгиб ее тела был плавен: никаких выпирающих ключиц и косточек на бедрах. Мягкая линия плеч, тонкая талия.

Кожа ее была по-северному белой. Марен родилась и выросла далеко на севере, чуть не у самого Полярного круга. Марен шведка. Бледность ее была естественной, ведь ее предки защищались так от враждебной природы. Она любила загорать, но на южном солнце, слишком ярком для нее, она моментально сгорала.

Худенькая, белокожая, Марен производила впечатление хрупкости, даже беспомощности. Она казалась женщиной, нуждающейся в защите, находящейся в пассивной зависимости от мужчины.

Такой она впервые предстала перед Чессером.

Однако вскоре Чессер обнаружил, как упорно Марен старается разрушить это впечатление. В Гштаде она носилась на лыжах страшно быстро, но очень умело. В Довиле – скакала на самых резвых и необузданных конях. Во время поездки в Ле Ман – искусно и до безумия непринужденно водила гоночную машину. Однажды в Монако, когда дул мистраль и все маленькие суденышки оставались на приколе, Марен вздумалось пуститься в море на моторной лодке, среди волн, вздымавшихся, как стены ущелий. Чессер не остался на берегу главным образом потому, что предпочитал утонуть вместе с ней. Качка была такая, что лодка порой вставала почти вертикально. Марен это нравилось чрезвычайно, а Чессер хотел лишь одного – вернуться назад.

Он убеждал себя, что у Марен нет потребности в риске, заставляющей ее кидаться из одного приключения в другое.

Просто рискованные затеи доставляют ей больше удовольствия. Так ему казалось.

Сначала Чессера удивила и даже обрадовала неожиданная живость и дерзость Марен. Но, полюбив ее, он встревожился. Он считал Марен авантюристкой, искусной, надо признать, авантюристкой, но от этого не менее безрассудной. Чессер боялся потерять ее. Она же смеялась над его страхами. Он понимал, что глупо закрывать глаза на возможность гибели, – и однажды выложил это Марен. В ответ она сообщила, что все живое только и делает, что борется со смертью.

Тогда они спорили до хрипоты. Под конец в ход пошли словечки вроде «идиотка» и «трус», и они провели ночь каждый в своей постели. Без сна. А назавтра увидели друг друга – и помирились.

Этот случай научил Чессера не прекословить ей.

Она ради него решила не искушать так часто судьбу.

Однако Чессер продолжал гадать, почему Марен находит опасность столь привлекательной. Всегда ли она была такой? Или это влияние Жана-Марка? Чессер счел первое более вероятным. Возможно, родство душ сильнее, чем все остальное, связало Марен с Жаном-Марком. И, несомненно, именно безрассудство привело их историю к трагической развязке. В четыре часа утра на мокрой дороге Булонского леса их «лотос» перевернулся. Водитель, Жан-Марк, погиб мгновенно, его жена, Марен, получила лишь незначительные ушибы. И неизлечимую душевную травму. Жан-Марк был очень молод и очень богат. Марен – юна и прекрасна. У них была масса возможностей приятно проводить время до того самого мгновения, когда они разом потеряли все, – до крутого поворота на скользком шоссе.

Марен призналась Чессеру, что на самом деле машину вела она. Это знал один Чессер. Она не каялась, просто хотела с ним поделиться: и виновной, похоже, себя не считала, – по крайней мере, не подавала вида.

Через месяц после аварии Марен вернулась к профессии фотомодели. Друзья Жана-Марка резко осуждали ее. Им казалось непристойным показываться на людях, не выдержав хотя бы года строгого траура. Марен беспечно пропустила их укоры мимо ушей, и скоро страницы «Вог франсэз» опять запестрели ее фотографиями.

Ей необходимо было отвлечься, и, кроме того, Жан-Марк – вернее, его дух, с которым она побеседовала, – не имел ничего против. Живой Жан-Марк, однако, не был так снисходителен. По его завещанию, нотариально заверенному, все его состояние переходило к Марен. Она оставалась единственной наследницей миллионов, которые успел унаследовать он. Но с одним условием. Если ей захочется опять выйти замуж, все наследство автоматически перейдет к душеприказчикам.

Чессер познакомился с Марен через год после аварии. Как только их отношения стали достаточно серьезными, Марен рассказала ему об условии Жана-Марка. Она считала, что он должен знать причину, по которой она не может уехать с ним куда глаза глядят и стать миссис Чессер. Это было бы непрактично.

Чессер согласился.

Марен воспользовалась случаем и поставила свое условие. Она хотела говорить о покойном Жане-Марке, когда захочет, не рискуя возбудить ревность Чессера.

Чессер согласился и на это. В конце концов, рассудил он, ему не составит труда быть соперником мертвеца для живой и чувственной двадцатипятилетней женщины.

Так что Чессеру частенько приходилось выслушивать непосредственные и даже ностальгически-нежные замечания Марен – в ресторане, например, или в кафе: «Мы с Жаном-Марком тоже тут были!» Она вовсе не ставила целью разозлить Чессера. Эти реплики вылетали сами собой. Жан-Марк, бывало, делал так… Жан-Марк мне как-то сказал… Жан-Марк любил… Жан-Марк терпеть не мог… Жан-Марк то, Жан-Марк се…

Сначала Чессеру было не по себе. Потом он перестал обращать внимание, ведь замечания Марен были всего лишь воспоминаниями вслух. Немного спустя Чессер стал думать о Жане-Марке как о старом друге. По крайней мере, хорошем знакомом, хотя он вовсе не был с ним знаком.

Воспоминания Марен не задевали Чессера и не вызывали никаких осложнений. Другое дело – деньги Жана-Марка. Деньги осязаемые и неосязаемые. Большие особняки, дорогие картины и предметы искусства, чистокровные лошади, яхты, самолеты – и контрольные пакеты акций, доли в прибыли и растущие дивиденды. Огромное состояние, которое непрестанно умножало само себя. Умножало скорее, нежели его успевали тратить. Марен швыряла деньги направо и налево – и становилась все богаче.