Умножение скорби - Дарья Агуреева

— Он сатанист, ведь так? — опускала глаза Нина, а я чувствовала в груди какую-то щемящую боль. Мне было ясно, что она хотела бы стать его пятым элементом.

— Он — идиот! — отмахивалась Алина. А я соглашалась с ней. Особенно гадким Саша показался мне после следующих событий. Как-то раз, поджидая семинариста, мы оказались наедине с Димой, клоуном нашей группы. Этот глупый мальчишка был ненавистен всему факультету, потому что никогда не упускал возможность поиграть на чьих-нибудь нервах, заплести дурацкую интригу. Он спекулировал на чувствах грубо и жестоко. Даже из смерти родной бабушки он попытался получить выгоду, распространяясь на тему своей утраты на экзаменах, дабы выдавить слезу из суровых глаз преподавателя. Я, Нина и Дима сидели на лавочке в зеленоватой темени факультетского коридора и поджидали конца пары, когда по каким-то ему одному ведомым причинам, Дима стал приставать к Нине:

— Я тут читал твои стихи, — начал он с гаденькой улыбочкой, внимательно следя за выражением её лица.

— Правда? Как это ты умудрился? — ядовито ответила Нина.

— Сашка просил сверить почерк. Ты ведь не заботишься об охране своих авторских прав — не подписываешься.

— Он показал тебе мои стихи? — Нина вздрогнула, её глаза помрачнели от тревоги, и я будто услышала, как болезненно звякнула и оборвалась какая-то струнка в её душе. Нина, кажется, тогда и сломалась.

— Да! Надо признать, ты в своём роде поэт. В своём роде, — поставил он акцент, и я поняла, что он цитирует Сашу. — Здорово же ты по нему сохнешь!

— Вовсе нет! — раздражённо ответила Нина. — Мы просто хотели посмеяться, посмотреть на выражение его лица, когда он получит подобного рода записку.

— Ах вот оно как! — прищурился Дима.

Я ненавидела Морозова в тот день больше, чем когда-либо. Это ж надо додуматься до такой низости — показать любовные письма такому подлому животному!

Я не ожидала от него подобного. До этого мне казалось, что он не способен уронить себя ниже собственного достоинства. Нину это здорово подкосило, но она не остановилась. Она неустанно следовала за таинственным шёпотом, тревожащим её душу.

Где-то через месяц Сашу утомила слишком активная переписка, и он прислал свою последнюю цитату. На этот раз он дублировал Стефана Цвейга. «Героиня больше не занимает меня…» — коряво чирикал он.

— Нина! Ты радоваться должна! Как ты не понимаешь? Ты не стала играть по его правилам, и он отступил. Ему неинтересно, если люди слепо не подчиняются ему.

— Ниночка! Разве ты не видишь? Он совершенно ненормальный! Его кроме тебя никто не хочет слушать, вот он перед тобой и петушится. Это же детский сад какой-то! — вторила мне Алина. А Нина молча терзала глазами его записки: «Змея укусила женщину не потому, что она плохая, а потому, что она — змея. А женщина отогрела гадюку не потому, что хорошая, а потому, что иначе не было бы сказки…»

Он будто приворожил её, и она, как сомнамбула, следовала за его горящим тёмным взором. Было в нём что-то дьявольское. Тогда я ещё не знала о его способностях, но порой уже чувствовала какую-то тяжесть, неудобство, если наши взгляды пересекались.

Мои родители уехали на несколько недель, и я решила погостить у Нины. Не знаю, общались ли они по телефону до этого, но переехав, я стала вынужденным свидетелем их чудовищных полуночных бесед. Около девяти вечера Нина начинала бесцельно бродить по квартире, то и дело натыкаясь на острые угла мебели. Она плюхалась в кресло, громко шелестела журналами, вылезала на балкон, варила какао… Через час всё это заканчивалось судорожным накручиванием телефонного диска. Она звонила ему, что-то говорила… Потом клала трубку на место и на несколько часов замирала, каменела у зияющего чёрной пропастью окна. Уже за полночь он перезванивал, и тогда они говорили, говорили всю ночь, до самой зари.

Если превозмочь время, вырваться за границы пространства, то можно оказаться совсем в ином мире. Там, вне времени и вне трёхмерной системы координат, полуприкрытый рокочущим водопадом, стоит почти прозрачный замок. Разрушенный, он прячется среди пологих скал, наводя уныние, тихую светлую грусть на невольных свидетелей своей дряхлости. Каждый день по таинственным закоулкам замка, его подземным лабиринтам, каменным витиеватым лестницам взбегает синеглазый белокурый юноша — молодой принц, сын мудрого короля. Именно король с малых лет внушал юноше, что принцессы и острова не существуют, это лишь человеческая выдумка. И принцу, знающему такую правду, жилось легко и радостно. Ничто не смущало его разум, ничто не волновало его душу. Но однажды, гуляя вдоль прибрежных скал, где принц любил наблюдать утренний туман, опутывающий морскую бездну, он встретил незнакомца. Странник был красиво одет, его движения были изящны, а речь — размеренна и плавна. Он нравился юноше, его слова как будто достигали до самого сердца. И этот странник рассказал будущему королю, что за пределами его родины есть и острова, и принцессы. И они прекрасны… В негодовании бросился принц к замку. Стремительно взбежав по скользким ступенькам, он ворвался в тронный зал своего отца.

— Как же так, отец? Не ты ли учил меня, что острова и принцессы — это выдумка невежественных людей?!

— Да, сынок, это так, — тихо отвечал седой усталый старец, грузно восседавший на золотом троне.

— Я встретил чужеземца. Он клялся мне в обратном, — смешался принц под тёплым взглядом отца.

— Ты усомнился во мне, сынок? Твои слова причиняют мне боль, но я не сержусь. Тот человек был чародеем. Он околдовал тебя…

Молодой принц не знал лжи и верил своему отцу. Озадаченный, вернулся он на берег моря. Незнакомец встретился ему вновь.

— Отец сказал, ты — чародей, и слова твои — колдовские чары, — уверенно выпалил он, гневно сверкая глазами.

— Твой отец солгал тебе. Это он чародей. Он околдовал тебя, — покачал головой странник.

— Я не верю тебе! — закричал юноша.

— Хорошо, — спокойно сказал чужестранец. — Идём со мной, и ты увидишь острова и принцесс…

Принц не мог не последовать за его баюкающим ласкающим голосом. Он покинул родное королевство. Не слышал больше шум падающей воды, не видел печальных размытых стен замка, не слушал рассказов отца…

Долгие месяцы бродил он по свету. И увидел зелёные, поднимающиеся из морской глади, острова. Узнал златокудрых тихих дев — принцесс. Много времени прошло прежде, чем он почувствовал в себе силы вернуться домой. Опечаленный, ехал он назад. Тайная грусть на покидала его светлых очей. Войдя в сырые стены замка, неторопливо поднялся он к отцу. Старик ещё больше поседел, и ещё тяжелей вздымалась его могучая грудь при виде сына, возвратившегося из долгих странствий.