Ритмы истории - Василий Шубин

Образ истории Шоню формируется на основе «новой исторической науки», которая сложилась в недрах школы «Анналов», и эволюционировала на протяжении 60 лет в качестве заметного интеллектуального движения. Шоню относится к третьему поколению школы, но вслед за Блоком, Февром и Броделем он не приемлет событийную историю. Родовая черта представителей «Анналов» — замена события рядом событий, т. е. ориентация на время «большой длительности», на вековые ритмы, создающие ощущение непрерывности исторического процесса. Поиск постоянства и непрерывности — методологический принцип и своеобразная историософия «Анналов». У Броделя концепция постоянства, тождественности культуры самой себе обрела образ устойчивости ее структурных черт, у Шоню — в виде неподвижной, «серийной истории». Генетическое понимание истории заменили категории, заимствованные из социологии Э. Дюркгейма, из структуралистских и функционалистских подходов, а это привело к переоценке и ревизии основных понятий классической историографии (время, событие, прогресс, социальная причинность и др.). У Шоню, как и у его учителя Фернана Броделя, это образ «стагнирующей истории» (Бродель), и задача заключается в том, «чтобы вновь обрести те правила, которые слишком долго удерживали мир в довольно трудно объяснимой стабильности…»[3].

Таким образом, вместо событий — этапов традиционной истории — предметом изучения «Новой исторической науки» стали лишь социальные процессы, ряды и серии событий, повторяющиеся явления, инвариантные структуры. Это видение мира отодвинуло в тень личность как виновника событий. Человек перестал быть актером истории, он подменен структурами, циклами, коньюнктурами, обменом, тенденциями и т. д. Мало того, что история оказалась оторванной от человека, отказ от событийности привел к недооценке генетического, т. е. причинно–следственного объяснения явлений; оно было заменено системными связями и функциональными детерминациями. Каузальные связи попросту перестали замечаться. В результате такого объективистского подхода, наследником которого стал Шоню, новая сциентистская историография интерпретирует историческую реальность так, словно она не обладает аспектом субъективного, сознательного и волевого. Все отдано во власть саморегуляции, массовые убийства изучаются в их повторяемости, фиксируются результаты, но при этом не учитываются мотивации людей, системы их ценностей. Берутся во внимание только объективные, внесознательные результаты процессов и социальных связей. Для объективирующей интерпретации это неважно, ибо процессы, структуры, циклы и конъюнктуры — это состояние вещей, и они, понятно, не обладают сознанием. Надо ли говорить о том, что это существенный изъян, который у Шоню компенсируется историософскими импровизациями[4].

Что касается прогнозов, то Шоню, в отличие от Шпенглера и Тойнби, не разделяет концепции циклической истории. Он — линеарист и, хотя допускает возможность гибели западной цивилизации, но в целом занимает позицию исторического оптимизма У Шпенглера ему импонирует мифологема «фаустовского духа», однако волевой напор, энергия, по мысли Шоню, должны быть одухотворены религией, в то время как Шпенглер равнодушен к христианству и ретроспективно опьянен культурой. Больше сил, больше роста, больше сопротивления и «гедонистской революции», больше риска во имя сохранения и расширения свободы, больше связи знания с практикой, с миром — лишь бы не пасовать перед угрозой конца цивилизации. «Самому страшному риску человечество подверглось бы в том случае, если бы цивилизация предпринимателей превратилась бы теперь в цивилизацию рантье»[5]. Таков вывод Пьера Шоню, сделанный им в 1980 г. в книге «История и воображение».

Мишель Фуко придерживается той же структурно–функционалистской методологии, но прелагает совершенно иной образ истории, нежели Пьер Шоню. Он стремится выделить динамические матрицы цивилизации — приют для психически больных, клинический госпиталь, тюрьму, казарму, школу и т. д., исследовать их рождение и функционирование и на этой основе набросать контуры генеалогической истории знаний о человеке. Он выделяет три основных матрицы их генерации: «мера» или «измерение» (Античность), «опрос» или «дознание» (Средние века), «осмотр» или «обследование» (Новое время).

«Мера» — это всеобщий регулятор социальных отношений и основание эстетических канонов античной Греции, своими корнями уходящее в пифагорейское стремление сводить сущность природы и общества к пропорциям, к «числу и образу» (Платон). Мера в эту эпоху является средством установления порядка и справедливости. Социологические образцы переносятся на природу и весь космос, который по аналогии с человеком — микрокосмом рассматривается с позиций гармонии, симметрии, пропорции, порядка.

«Опрос» как символ средневековой цивилизации и культуры сложился, по мнению Фуко, в ХН–ХШ вв. и стал матрицей для образования эмпирических наук, ибо суть «допроса–дознания» — установление фактов. Сама процедура их поиска имела операционную модель в практике Инквизиции. В «Истории сексуальности» (т. 1) Фуко пишет обо всей Западной цивилизации «как инквизиторской». Все описательные науки, считает он, сложились на основе «допроса», подобного тому, который вела инквизиция. Процедура извлечения знаний о природных телах возникла на основе матриц для извлечений знаний о человеке, разработанных в средневековых институтах, в частности, в суде с его инквизиционным допросом, а затем в институте адвокатуры. «Опрос» есть организация общения, нацеленная на «истину», на знание о «фактах»; «осмотр» является метафорой или эпистемой для обозначения новоевропейской эпохи. Это всегда средство фиксировать или восстанавливать норму, правило, качественную характеристику, квалификацию, исключение и т. д. Как считает Фуко, осмотр порождается практикой массового интернирования в середине XVII в., с возникновением и развитием полицейского аппарата, средств надзора и контроля за населением в массовых масштабах. Проявлением и материализацией процедуры «осмотра» в медицине стало рождение клинического госпиталя, в педагогике — школы с ее экзаменом, в военном деле — парада и смотра. Первый грандиозный военный парад в истории Западной Европы был устроен 15 марта 1666 г. Людовиком XIV; в нем участвовало 18 тыс. человек.

Итак, «мера» — «опрос» — «осмотр», соответственно античность — средневековье — новое время. А как же дальше? Последующую стадию европейской цивилизации Фуко определяет через эпистему «дисциплина» или «дисциплинарное общество». Этому посвящена его работа «Надзор и наказание» (1975). Сам феномен дисциплины Фуко определяет как совокупность методов, позволяющих обеспечить постоянный контроль и подчинение. Начиная с XVII в., дисциплинарные процедуры стали носить всеобщий характер, чему способствовали переход от мануфактуры к машинному производству, возникновение регулярных армий, утверждение абсолютистских режимов, слияние дисциплинарных методов с эффективностью и полезностью в экономике. Все это вместе взятое подготовило современное «дисциплинарное» общество.

В отличие от Шоню, которого коллеги–историки несправедливо прозвали Кассандрой, Фуко никуда не зовет, и в его философии истории нет своего варианта Царства Божия на земле. Единственное, против чего он резко протестует, так это против глобальных социальных утопий. Как и Шоню, он не фаталист, но в отличие от него, не сбрасывает с весов истории субъективный фактор. Для него траектория истории создается войной всех против всех, создающей системы контроля, надзора, наказания, а социальные силы, придающие динамику социуму, находятся по ту сторону добра и зла. События, действия, иначе говоря, сама история — не добра и не зла, она такова, какова есть, а эффекты добра и зла извлекаются из истории, будучи пропущенными, через аксиологическое сознание. Здесь невольно маячит тень Ф. Ницше, и не случайно. Для последнего за сферой морали стоит «воля к власти». Но и Фуко считает христианскую мораль одним из средств «технологии власти». Как и Ницше, он активный оппонент и противник христианской историософии. Никаких схем и абстракций! Общество — бездушная машина, и его надо высветить силой знания, чтобы не быть слепой игрушкой событий и власти. Надо познать самое обыденное в человеческом существовании, т. е. жизнь людей в семье, в школе, казарме, больнице, университете, в лаборатории, на фабрике, в суде и т. д., чтобы ставить и достигать конкретные гуманистические цели. Это и будет сопротивление машинериям массового общества.

Но сопротивлению учит и Шоню, не как историк, приверженец «Анналов», а как историософ. Все его исторические труды посвящены обоснованию ценности свободы, которую он коррелирует с активностью субъекта, с трудом, с деятельностью. Смысл же деятельности придает религия. Шоню–философ явно в оппозиции к Шоню–историку. В зрелом возрасте он перешел из католичества в лютеранство, в котором сильнее подчеркивается аспект активности человека.