Секс в искусстве и в фантастике - Михаил Бейлькин

Тарковский почти не отклоняется от сюжета повествования; он очень бережно сохраняет диалоги Лема. Внесённые режиссёром изменения, даже самые существенные, отнюдь не противоречат смыслу роману; напротив, они делают его более логичным и точно аргументированным. Скажем, по Лему, «гость» Гибаряна – некая громадная экзотическая негритянка, одетая лишь в соломенную юбку. Как объект детских или подростковых эротических фантазий такой образ вполне уместен. Но можно ли объяснить самоубийство учёного появлением подобного биоробота? На взгляд сексолога, конечно же, нет, даже если бы образ туземки стал фетишем и лёг в основу соответствующей девиации Гибаряна. Любая материализация детских сексуальных фантазий была бы с восторгом встречена учёным как научный факт установления контакта землян с Океаном. Тарковский логичнее Лема: педофилия – явный грех, заслуживающий гораздо большего осуждения, чем привязанность к фетишу. Только в этом случае оправданны слова Гибаряна, обращённые к Крису и записанные на видеокассету в момент самоубийства учёного: «Я сам себе судья. Это не сумасшествие. Речь идёт о совести».

«Гость» Сарториуса в фильме тоже изменён, но это сделано по рецепту самого Лема. В романе он – мальчик в широкополой соломенной шляпе, топающий босыми ножками и по временам заходящийся детским смехом. В то же время, в одном из эпизодов романа Крису Кельвину при мысли о «госте» Сарториуса почему-то на ум приходит смутное представление о каком-то карлике. Что ж, Тарковский подчёркнуто покорно превращает этого биоробота в некий странный гибрид – карлика со взрослым лицом и детским тельцем.

На то, кто приходит к Снауту, в книге нет и намёка. Известно лишь, что его «гость» обладает высоким интеллектом: при заочном коллективном обсуждении природы биороботов менее всего сдержан Сарториус; Крис Кельвин, вынужденный считаться с присутствием возле него Хари-3, намного старательнее в выборе выражений; самый же осторожный из всех – Снаут. Именно он больше остальных опасается, что его «гость» способен понять, о чём идёт речь в беседе учёных. Уместно напомнить, что тот же Снаут – единственный из всех землян, кто не отрицает эротического наслаждения, подаренного ему его «гостем». Отправив своего очередного посетителя в космос («разведясь с ним», чтобы получить возможность личного общения с обитателями станции), он признаётся Крису: «Со вчерашнего дня я прожил пару лет. Пару неплохих лет, Кельвин. А ты?». И он же больше, чем кто-либо из обитателей станции (разумеется, исключая покойного Гибаряна) мучится из-за своей девиации.

Тарковский материализовал любовника Снаута. Как уже говорилось, проследив за взглядом Криса, мы видим мужской затылок и ухо, почему-то снятое очень крупным планом.

Сарториус, тщательно скрывающий своего уродца от чужих глаз, нашёл эффективный способ психологической защиты: он подчёркнуто рассматривает «гостя» в качестве объекта научных исследований, ставя на нём жестокие эксперименты, доходящие до степени садизма. Недаром Хари-3, биоробот, упрекает учёного в бесчеловечности!

Акцентируя внимание зрителей на садистских чертах Кельвина и Сарториуса, Тарковский наделяет своих героев девиацией, которая логически вытекает из романа, но в нём самом отсутствует. Собственно, вся вторая часть книги Лема – мелодрама, не слишком-то убедительная для читателя. Её главный стержень – несчастная любовь Криса к Хари-3. Именно поэтому тот поначалу отвергает идею своего ходатайства перед Океаном в защиту человечества: «А вдруг я хочу, чтобы она исчезла. У меня этот кисель (Океан. – М. Б.) и так уже вот где сидит!» (цитата из фильма, логично уточняющая мысль Лема). Хари-3 в тайне от Криса настояла на собственном самоуничтожении с помощью прибора, созданного Сарториусом. В полном соответствии со своей мазохистской программой она в точности повторила судьбу земной Хари. В романе покинутый любовник собирается остаться на станции после того, как остальные космонавты вернутся на Землю. Он ждёт от Океана новых чудес. Будет ли такое ожидание одинокого психолога занятием продуктивным и профессиональным, Лем почему-то не обсуждает. Между тем, как напоминает Кельвину Снаут, вокруг планеты вращается ракета с Хари-2, обречённой в своём одиночестве на вечные муки. Может быть, вполне логично предлагает Снаут, стоит вернуть её на станцию?! Крис уклоняется от ответа.

Мелодраматическая линия Лема, изрядно сдобренная мистицизмом и освобождённая от философских размышлений, положена в основу американской экранизации «Соляриса» Стивеном Содербергом. Несмотря на полное единодушие писателя и режиссёра, не похоже, что этот фильм когда-нибудь получит хоть какую-то премию. Основным его достоинством можно счесть то, что Гибарян снова стал Гибарианом, утратив армянское происхождение, кавказский тип лица и акцент, невольно приобретённые им благодаря неправильной транскрипции его фамилии в русском переводе с польского. Она, как и фамилия «Сарториус», явно восходит к латинским корням и, возможно, имеет свой скрытый смысл. Gibba – «горб»; gibberosus – «запутанный», «сложный», а также «горбатый»; иначе говоря, слово «Гибариан» ассоциируется с тайным и запутанным дефектом, ставшим явным и уродливым, как горб.

Тарковский сводит мелодраматические мотивы романа к минимуму; его Крис больше ничего не ждёт от Океана и навсегда покидает станцию.

Самое большое отступление от текста книги – введение в число действующих лиц отца Кельвина. Оправданность этого шага очевидна: с его помощью стал возможным апофеоз фильма – сцена «возвращения блудного сына».

Но если Океан простил и Криса Кельвина, и всех остальных обитателей станции, и человечество в целом, то сам Тарковский пессимистически самокритичен. В конце его фильма Кельвин жёстко признаётся, повторяя слова, ранее уже сказанные им в связи с самоубийством земной Хари: «В последнее время наши отношения с ней совсем испортились» . Теперь он произносит их после самоустранения Хари-3. Круг замкнулся: Крис остался садомазохистом, неспособным любить. Таков неутешительный итог фильма Тарковского.

Пессимистом предстаёт перед читателем и Ежи Анджеевский. Речь идёт о его повести-притче «Врата рая», экранизированной знаменитым режиссёром Анджеем Вайдой. И этот польский писатель, подобно Снауту и Тарковскому, видит в девиациях, гомосексуальности, педофилии и садомазохизме, – движущие силы истории человечества. Но, в отличие от Тарковского, Анджеевский чужд самой идее, что прогресс покупается отказом от реализации всех видов полового влечения, отвергаемых обществом, и что он достигается в ходе преодоления людьми их слабостей. Чем сильнее тяга графа Людовика, садомазохистского героя его повести, к любви и к добру, тем глубже вязнет он во зле, тем больше окружающих он губит. Врата рая оказываются входом в ад.

С точки зрения сексолога, такая постановка вопроса не совсем справедлива, но она заслуживает самого внимательного анализа.

«Будь ты дитя небес иль порожденье ада…»

Повесть Анджеевского написана своеобразно. Она состоит всего из двух предложений, второе из которых гласит: «И они шли целую ночь». Первое же – весь остальной текст; оно передаёт ритм непрерывного шествия огромной толпы, включает в себя диалоги безымянного священника с каждым из его спутников, отражает их мысли, точнее, поток их сознания, сопровождаемый комментариями рассказчика. Особый синтаксис книги, разумеется, скрупулёзно сохранённый мной в цитируемых из неё отрывках, – мастерский приём Анджеевского: «…на исходе была уже пятая неделя с того предвечернего часа, когда Жак из Клуа, прозванный Жаком Найдёнышем, а в последнее время называемый Жаком Прекрасным, покинул свой шалаш над пастбищами, принадлежащими деревне Клуа, и сказал четырнадцати деревенским пастухам и пастушкам: Господь всемогущий возвестил мне, чтобы, противу бездушной слепоты рыцарей и королей, дети христианские не оставили милостью своей и милосердием город Иерусалим, пребывающий в руках нечестивых турок, ибо скорее, нежели любая мощь на суше и на море, чистая вера и невинность детей могут сотворить величайшие деяния…»

Речь идёт о так называемом крестовом походе детей. В ходе первого похода в 1099 году Иерусалим был завоёван рыцарями-крестоносцами. Христианский мир не стал от этого ни лучше, ни счастливее. Сто лет спустя арабы отвоевали город, и участники последующих крестовых походов уже ничего не могли с этим поделать. Четвёртый же из походов так и не достиг Палестины. Христово войско вместо Иерусалима захватило столицу Византии Константинополь, вырезав, изнасиловав и ограбив тысячи православных христиан. Культурные ценности и книги безжалостно уничтожались; драгоценности, золотые изделия и церковные реликвии выгребали из дворцов и церквей; рыцари вывозили награбленное в Европу, причём большая часть богатств погибла в пути или была отнята другими грабителями, турками, печенегами, половцами и болгарами. (Робер де Клари «Завоевание Константинополя»).