На пути к роману "Туманность Андромеды" - Иван Ефремов

В Гоби я видел “черный панцирь” (явление, известное еще под именем “пустынного загара горных пород”), который создает впечатление, что все вокруг сплошь залито смолою на сотни километров. В такие моменты казалось, будто находишься в каком-то царстве смерти. И мне вдруг подумалось, когда я работал над “Туманностью Андромеды” и писал о планете Зирде, которая погибла от повышенной радиации, что Зирда заслуживает именно такого скорбного покрывала. Лучше, конечно, было дать бархатисто-мягкие тона: что-то вроде сплошных зарослей черных маков. Зрительный образ этой картины имел под собой и научную основу. По специальным отчетам, связанным с изучением последствий атомного взрыва в Хиросиме, я знал, что растения в условиях интенсивной радиации способны давать энергичную и неожиданную мутацию. Так, “на стыке” каких-то зрительных ассоциаций и научных данных родился этот образ мертвой планеты, погибшей от губительных ядерных экспериментов.

Или еще одна деталь. В той же “Туманности Андромеды” отважный астронавт Эрг Ноор, вспоминая о своем детстве, говорит, что родился во время одного космического путешествия, когда ракета, на которой летели его родители, приближалась к системе двойной звезды. Наиболее яркая картина, оставшаяся в памяти Эрга Ноора от тех дней, — это его “первое… небо — черное, с чистыми огоньками немигающих звезд и двумя солнцами невообразимой красоты — ярко-оранжевым и густо-синим”. Такая деталь пришла ко мне как будто непроизвольно. Наблюдая в телескоп одну из двойных звезд, я потом размышлял над тем, каковы должны быть там условия освещения. Так возник этот штрих. Впрочем, он должен казаться необычным лишь нам, так как взят из области тех понятий, с которыми мы не сталкиваемся в повседневной жизни. Для героев же “Туманности”, астролетчиков, путешествующих по другим планетам, подобная деталь не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Поэтому и описывать ее надо без особых эмоций, помня о том, что именно так — спокойно, сдержанно — относятся к рассказу Эрга Ноора его друзья.

Вот почему, кстати, я все время строго слежу за тем, чтобы сохранялась взаимосвязь вещей и явлений, стараюсь не забывать, что одна деталь влечет за собой другую, и важно сохранить эту связь, не разрушить ее. Фантасту особенно противопоказано отрываться от времени и места действия. Только самый бдительный самоконтроль позволяет избегнуть нелепостей.

Вот, к примеру, интересная вещь — “Баллада о звездах” Г. Альтова и В. Журавлевой. Но одна сцена в звездолете нарушает цельное впечатление. Герой бреется, бреется самым патриархальным способом — с помощью мыла и помазка, — и авторы еще всячески “обыгрывают” эту деталь. Чепуха — от начала до конца. Уж если сейчас существует электробритва, то, когда люди отправятся к звездам, будут существовать десятки других, более простых и удобных способов бритья… Это, конечно, мелочь, неудачная деталь чисто бытового характера. Но когда пишешь фантастический роман о далеком будущем, надо все время “пришпоривать” себя, держать под контролем даже мелочи, постоянно подтягивать собственное сознание до уровня людей завтрашнего дня. И, наоборот, когда обращаешься к прошлому (это я знаю по опыту работы над “Ойкуменой”), приходится сдерживаться, проявлять осторожность иного порядка: размышлять над тем, как могли видеть и представлять окружающий мир древние египтяне. Словом, это две, находящиеся в диалектической связи, наибольшие трудности, с которыми сталкиваешься в процессе творчества, но обе они по-своему интересны и увлекательны.

Фантастика — это путь в неизведанное, “езда в незнаемое”, если воспользоваться словами Маяковского. Каждый писатель-фантаст идет здесь ощупью, на свой страх и риск нащупывая дорогу вперед. Вот почему, когда садишься за новую вещь, когда в машинку вставлен первый лист бумаги, невольно пугает сама перспектива: знаешь, что впереди будут бесконечные белые страницы, мучительные поиски слова. И стараешься оттянуть время, все ходишь и ходишь вокруг машинки. Ведь труднее всего начать — первые две-три страницы. Все думаешь: вот пошел не так, отклонился в сторону, взял фальшивую ноту.

Когда я начал однажды неуверенно набрасывать первый из своих “рассказов о необыкновенном”, я и не помышлял тогда, что стану писателем. Но годы шли, и какая-то властная сила все настойчивее влекла меня к письменному столу, и я, преодолевая “сопротивление материала”, стремился рассказать читателям о новой интересной гипотезе, новой мысли, мечте, занимавшей меня…

Журнал "Вопросы литературы", 1961, № 4, с. 142–153

Рубрика "Литературная учеба"

“Как мы пишем”