На пути к роману "Туманность Андромеды" - Иван Ефремов

Человек будущего — это, несомненно, человек гармонический. Размышляя над этим, я невольно столкнулся в романе с проблемами главным образом в плане общественном, социальном. Ведь от воспитания человека во многом зависит и судьба общества в целом. Поэтому здесь большую роль сыграет то разумное, здравое начало, какое внесет сюда само общество.

Мысль о воспитании связана со всем обликом человека будущего, которого я пытаюсь показать в “Туманности Андромеды”. И в этом — человеческом — плане мой роман полемизирует с некоторыми вещами Уэллса, особенно с его “Машиной времени”, где нарисована пессимистическая картина “затухания” и обмельчания человечества. Конечно, с Уэллсом я не только полемизировал, но и учился у него мастерству, искусству фантастики. В частности, его роман “Люди как боги”, (который я ценю у него больше других) явился своего рода “отправной точкой” для “Туманности Андромеды”.

Кстати, о влияниях и традициях. Иногда почему-то считают, что фантастика, как жанр более “искусственно-литературный”, держится почти исключительно на прямых и косвенных (вольных и невольных) “перепевах” современными фантастами своих более талантливых предшественников. Конечно, написать фантастический роман, не ставя перед собой никаких серьезных задач, можно, и просто варьируя в разных сочетаниях находки и достижения прежних мастеров этого жанра. Но ведь писатель-фантаст, если он по-настоящему работает в литературе, всегда стремится открыть нечто свое, сказать что-то новое “о времени и о себе”. И здесь большую роль играют и жизненный опыт писателя, и его собственные размышления, раздумья о мире, о человеке. Автор фантастического романа, при всей специфике жанра, живет в основном “впечатлениями бытия”, и чаще всего исходной точкой его фантазий является какая-то действительная картина, деталь, жизненный случай. Потом уже мысль как бы получает неожиданный “излом”, улетает в мир чистой фантазии. Поясню это на примере одного из еще не осуществленных замыслов, расскажу, как возникла у меня идея рассказа “Высокий перекресток”.

Года два назад в составе делегации советских ученых мне довелось побывать в Китае. В Нанкинской обсерватории мне показали бронзовый глобус звездного неба, относящийся к I веку н. э. И что самое интересное: на нем подробнейшим образом нанесены те созвездия, которые можно увидеть только из южного полушария… Это значит, что восточные мореплаватели уже тогда (это в I веке!), столетий эдак за четырнадцать до Магеллана, проникли далеко в южные моря. Правда, никаких письменных свидетельств об этом не сохранилось, но глобус ведь существует!.. Словом, подобная штука поразила мое воображение, явилась мысль соединить в одном рассказе далекую историю с последними открытиями в области кибернетики, с исследованиями по механической памяти и т. п. Я представил себе: мозг одного из героев, прямого потомка отважных мореплавателей, хранит память об этом событии. Предание о нем передается из рода в род уже в виде каких-то почти неуловимых и смутных полувоспоминаний. Сложным путем, практически еще недоступным науке, удается “записать” эти слабые импульсы, а затем “прочесть” их и восстановить вековую историческую загадку.

…Но прежде, чем на бумагу лягут первые слова, первые строчки, я должен до мельчайших подробностей зрительно представить себе ту картину, ту сцену, которую собираюсь описывать. Перед моими глазами как бы должна “ожить” воображаемая кинолента. Только когда на этой киноленте я увижу, словно воочию, все эпизоды будущей книги в определенной последовательности — кадр за кадром, — я могу запечатлеть их на бумаге. И подчас такой период эмоциональной подготовки, когда весь материал, казалось бы, уже собран, продуман, но все никак не пишется, продолжается довольно долго. Особенно затяжным был он при создании “Туманности Андромеды”.

Работа никак не спорилась, не двигалась с места. Я начал было отчаиваться: мой “экран” не вспыхивал внутренним светом, “не оживал”. Однако подспудная работа воображения, видимо, продолжалась. Однажды я почти воочию “увидел” вдруг мертвый, покинутый людьми звездолет, эту маленькую земную песчинку, на чужой далекой планете Тьмы, перед глазами проплыли зловещие силуэты медуз, на миг, как бы выхваченная из мрака, взметнулась крестообразная тень того Нечто, которое чуть было не погубило отважную астролетчицу Низу Крит… “Фильм”, таким образом, неожиданно для меня начался с середины, но эти первые, самые яркие кадры дали дальнейший толчок фантазии, работа сдвинулась с места.

Все эпизоды, связанные с пребыванием астронавтов на планете Тьмы, я видел настолько отчетливо, что по временам не успевал записывать. Писалось большими “кусками” по 8—10 страниц. И после этого я не уставал, а, наоборот, испытывал огромное удовлетворение, приток свежих сил. Зато “связки”, то есть переходы между отдельными фрагментами, или, как говорят кинематографисты, “монтажными кусками”, давались мне с колоссальным трудом. Так, чтобы написать небольшую “связку” — перебросить действие от башенки, в которой звездоплаватели выслеживают смертоносных медуз, к спиралодиску, залетевшему на эту планету-ловушку с другой галактики, мне потребовался целый день! А ведь подобная “связка” занимала всего четверть странички печатного текста. Да и сам текст-то был не бог весть какой. Но тем не менее давался он мне с трудом, так как здесь приходилось “отрываться” от воображаемого кинофильма. А это всегда дается мне значительно труднее.

Чем же вызваны дни вынужденного простоя в работе? Только ли тем, что материал не был еще достаточно освоен, осмыслен до конца? Конечно, и это играло свою роль. Но, мне кажется, что при создании “Туманности Андромеды” я часто сталкивался и с теми специфическими особенностями жанра, которые создают иногда дополнительные трудности для писателя-фантаста. Сам подготовительный период бывает при этом длительнее, сложнее, особенно когда пытаешься представить и как-то осмыслить широкую картину грядущего. Когда, например, я писал свою очерковую книгу “Дорога Ветров” — о поездке советской палеонтологической экспедиции в пустыню Гоби, в которой я принимал участие, — дело обстояло значительно проще. Достаточно мне было просмотреть записи в своих путевых дневниках да еще взглянуть на фотографии, привезенные из Монголии, как все когда-то пережитое там сразу же оживало в памяти. Книга была написана легко и быстро.

Когда же я писал “Туманность Андромеды”, приходилось, что называется, ставить себя на другие рельсы. Я работал над романом, находясь “в строгой изоляции”: жил один на даче под Москвой, почти ни с кем в это время не встречался и писал изо дня в день, писал не переставая. Единственное, чем я давал себе какую-то “разрядку”, своеобразно стимулируя себя, были наблюдения за звездным небом. Вечерами и по ночам я любил разглядывать звезды в сильный бинокль, разыскивал на небосклоне Туманность Андромеды, а после снова принимался за работу… Для создания подобного романа мне нужна была не только предварительная подготовка в смысле накопления конкретных сведений, не только строгая продуманность всех “частностей”, мелочей, но и какая-то психофизическая настроенность, временное “отключение” от повседневности для чисто технического осуществления замысла.

Так и остался у меня в памяти период работы над “Туманностью Андромеды” как время полного уединения, тишины, время, когда передо мной был только письменный стол и звездное небо, как бы придвинувшееся, приблизившееся ко мне.

В такой обстановке мне лучше удавалось находить достоверные, емкие детали иллюзорной действительности. А эти детали помогали создать ощущение правдоподобия, реальности грядущего,

Да, реальность, кажущуюся действительность фантастического создают реалистические детали. Такие детали мне самому кажутся счастливыми находками. Когда долго и сосредоточенно думаешь о необычных вещах, такие штрихи подчас как бы сами собой приходят на ум. Например, я как-то прочел о том, что в Центральной Индии существует небольшая народность, которая произошла от смеси монголоидных элементов с классическим индийским типом. Одним из результатов такого смешения были большие (типично индийские), но поставленные косо глаза (ведь монгольские глаза характерны своей узостью, что вызвано приспособлением организма к природным условиям — защитой от яркого солнца и пыли). Такая необычная деталь показалась мне и красивой и оригинальной. Я подумал: а что, если еще укрупнить, увеличить этот штрих? Если сделать глаза действительно огромными? Так из этой детали возник облик “фторных” людей в “Сердце Змеи”, с которыми встречается в космосе экспедиция “землян”.

В Гоби я видел “черный панцирь” (явление, известное еще под именем “пустынного загара горных пород”), который создает впечатление, что все вокруг сплошь залито смолою на сотни километров. В такие моменты казалось, будто находишься в каком-то царстве смерти. И мне вдруг подумалось, когда я работал над “Туманностью Андромеды” и писал о планете Зирде, которая погибла от повышенной радиации, что Зирда заслуживает именно такого скорбного покрывала. Лучше, конечно, было дать бархатисто-мягкие тона: что-то вроде сплошных зарослей черных маков. Зрительный образ этой картины имел под собой и научную основу. По специальным отчетам, связанным с изучением последствий атомного взрыва в Хиросиме, я знал, что растения в условиях интенсивной радиации способны давать энергичную и неожиданную мутацию. Так, “на стыке” каких-то зрительных ассоциаций и научных данных родился этот образ мертвой планеты, погибшей от губительных ядерных экспериментов.