Проект «Калевала». Книга 2. Клад Степана Разина - Михаил Шелков

Он вскрыл конверт и прочитал содержимое послания, хранившегося в нём, уже в своём кабинете. Прочитал и спрятал. А позже аккуратно переписал текст и сжёг оригинал. Записка была датирована тысяча девятьсот двадцать шестым годом, и, как предполагал Денис, автором её был сам Дзержинский. По крайней мере, в подписи стояли заглавные буквы Ф. Э. Д.

Послание копировало царский указ, в нём царь Алексей Михайлович писал донскому казачьему атаману о некоем кладе Степана Разина. С обратной стороны листа была приписка, вероятно, повествовавшая о событиях эпохи Дзержинского, но её смысла Денис так и не смог понять.

Сейчас, стоя на балконе, окутанный московскими сумерками и блеклым светом лампы, Денис вновь держал перед собой заветную копию… Он никогда с ней не расставался, всё время она была при нём, лежала в его портфеле. Он не рисковал оставлять её на работе в своём кабинете даже в сейфе… «А вдруг!.. Мало ли, что…»

Денис пробежался взглядом по первому тексту:

«От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси в Черкасск атаману донскому нашему, Корниле Яковлевичу Яковлеву. Ведомо нам учинилось от Фролки Разина, что брат окаянного Стеньки Разина, что Стенька сокровища да добро награбленное схоронил в тайном месте своём, и что дойти туда ни пешему, ни конному не можно, но от станицы Букановской, что на реке Растеряевке, что от Хопра и гоже от Дона путь берёт, пройти две версты на лодках по воде надобно, а у Бесова Камня выйти, и по левому берегу Бесово Логово отыщется. На том добро Стеньки отыскать надобно и вернуть на московский двор. А коли ты по сему нашему указу делать не станешь, и тебе быть от нас в великой опале. Писан на Москве, лета семь тысяч сто восемьдесят пятого года января в тридцатый день».

А ниже второй текст:

«Они опять спрашивают про источник! Десять тысяч мало! И ещё этот шлем… Сталин или Троцкий? Не могу понять до сих пор. СКР-сорок пять-шестнадцать-семьдесят шесть отправлен на полигон Арктика-двадцать три и уничтожен! Ф.Э.Д.»

Если последний абзац был Денису не понятен, то первый он изучил подробно. Дата, стоявшая на царском указе, соответствовала дате смерти Алексея Михайловича по стандартному летоисчислению. Денис предположил, что это был последний указ царя, возможно не приведённый в исполнение. Связь с Дзержинским тоже можно было логически обосновать: часть царских архивов с документами вполне могла перейти к НКВД после революции. Но почему Дзержинский отдельно переписал этот текст и спрятал его в столь необычном месте, в проёме стены общественного коридора, Денису было непонятно.

Он ни с кем не поделился своей находкой, хотя должен был сразу же рапортовать об этом начальству. Денис не мог объяснить даже себе, почему поступил так, но что-то внутри останавливало, говорило, что лучше сохранить подобное послание в тайне, и никому о нём не рассказывать. Когда он же тесно сблизился с Климовым, человеком, которому он мог довериться, он постеснялся говорить о находке. Прошло уже много времени с момента её обнаружения. И тот факт, что Денис не рапортовал об этом событии, безусловно, очернил бы его репутацию офицера ФСБ.

Денис попытался найти ответы на загадки послания, однако вместо этого только больше запутался. Пользуясь картотекой ФСБ, он нашёл информацию о засекреченном военном полигоне «Арктика-двадцать три», более того выяснил, что летом двадцать шестого года, на него действительно был доставлен объект, СКР-сорок пять-шестнадцать-семьдесят шесть, уничтоженный при испытании бомбы. На этом найденная информация заканчивалась. Настораживала Дениса дата этого события, ведь Дзержинский умер тоже летом двадцать шестого года. «Неужели и тут: последнее распоряжение? Не слишком ли много совпадений?»

А ещё Денис отыскал информацию о Чёртовом Логове в Волгоградской области. Пусть не Бесово, а Чёртово, пусть находилось оно не на Хопре, а в пойме Медведицы, но вновь пугали совпадения, а больше них история этого места. По данным, которые Денис отыскал в интернете, Чёртово Логово, было аномальным местом, где были зафиксированы случаи самовозгорания людей и почвы… Денис обратился за официальной информацией в архивы ФСБ, но они оказались засекречены! Даже он, со своим званием майора, не имел к ним доступа… Масштаб тайны увеличивался…

Денис, конечно же, давно нашёл на карте и станицу Букановскую, и реку Растерявку, недалеко от того места, где Хопёр впадает в Дон. Много лет он мечтал сам посетить это место и, быть может, отыскать клад Разина, о котором писал царь, хотя сам не особо верил в то, что тайник действительно существует. «А если бы существовал, наверняка его уже давно нашли!»

Но Денису хотелось какого-то неординарного события в его размеренной и до ужаса правильной жизни. А посещение Бесова Логова, хотя бы просто посещение, не обязательно нахождение клада или ответов на загадки истории, могло бы как раз-таки стать таковым событием.

Денис до сих пор не знал, говорить ли об этом жене или нет. Пока не решался. Он не был до конца уверен, что она сохранит это в тайне, всё таки женщина…

При своём звании и своём положении он легко мог получить отдых в любом подведомственном курорте в России, в том числе на море. Но Денис, наконец-то, решил осуществить свою мечту, выбрав поездку на Дон. Как объяснить это супруге он не знал, потому и опасался состоявшегося разговора. Но в итоге этот разговор прошёл довольно гладко…

Денис вложил бумагу в папку, чтобы потом снова убрать в портфель. «Всё! Вот и исполнится моя заветная мечта! А после отпуска уже решу точно: уходить мне со службы или оставаться!»

Москву накрыла ночь. Наступило календарное лето. Тишина нарушилась усилившимися порывами ветра, которые нагнали густые тучи. Разразилась первая гроза!

2. Бесово Логово

Две большие плоскодонные лодки скользили по мутной воде реки Растеряевки. Удолье1 сплошь заросло тонкими деревьями, кустарником и осокой. Лодки то и дело застревали в камышах, приходилось отталкиваться длинными шестами. В этих зарослях они были нужнее вёсел.

– Ить ты! Неужто, берегом не пробратьси? – сквозь зубы процедил Фрол, цепляясь рукой за водный куст и отталкиваясь от него.

– Твердят жо тобе! Не можно берегом! Нема тамо ходу! – мрачно отозвался Ермил-кузнец.

– А тобе пощо ведомо? Сам гутарил, що не бывал тутова!

– Сяк батя мени баял, и дед баял.

– Брехня… Ход, он везде найдётси, – настаивал Фрол.

– Чем слабже воля, тем пуще доля! – усмехнулся с другой лодки дед Петро, – Не кручиньтесь казачки′! Бог не без милости, казак не без щастьи!

Филька, сидевший рядом с ним, почти никогда не молчал и распевал песни то громко и с задором, то себе поднос. Сейчас, под плеск талой воды, он затянул:

Ой ты, батюшка славный Тихий Дон,

Ты, кормилец наш, Дон Иванович!

– Гыть! Да, щоб тобе! – Фрол не унимался и был рассержен, – Токмо песен нам и не хватало!

Филька не обратил внимания и продолжал:

Про тобе лежит слава добрая,

Слава добрая, речь хорошая.

– Да, нехай поёт! – заступился Авдей Кривой, правивший рядом с певцом, – А то квак одних единых да гнуса и слухаем!

Ой, бывало, ты усё быстер бежишь,

Ты быстер бежишь, усё чистехонек;

– Ай, шта в курятне раскудахтались ей-богу… – проворчал Иван Молчун – это было первое, что он сказал за день, – Уж дюже правили бы…

– Во, Филька-то! Даж Ивана загутарить заставил! Певец! – засмеялся Авдей.

А теперь ты, кормилец, все мутен течешь

Помутился ты, Дон, сверху донизу!

– И сяк тошно, а тутова исчо ты воешь! – не унимался Фрол.

– Ай, ну вас! – махнул рукой Филька, – Я – рылешник, я без песен не можу!

Филька бежал на Дон с верхней Волги. Говорили, что был из раскольников. Очень ему нравились песни донских казаков. Филька слушал их как упоённый, а потом перепевал. Сначала неумело, а потом всё складней, мелодичней. Типичный русский говор Фильки очень быстро ушёл, и он стал не только петь, но и разговаривать, как донской казак, хоть и жил среди, голытьбы, где беглых с царской Руси было больше, чем донцов. Фильке уже минуло два десятка лет, а подбородок его всё оставался гол, даже усы не росли. А курчавая светло-русая голова и голубые глаза подчёркивали, что средь казаков Филька – пришлый.

– Рылешник? Рыло ты свинячье! – озлобленно кинул Фрол.

– Балалаечка без струн, балалаечник – дристун! – передразнил дед Петро. Как Филька не мог жить без песен, так и он не мог жить без поговорок. Вернее говорил только ими. Знакомые казаки его называли, Петро-Баюн, или просто дед Баюн. Всегда весёлый, дед улыбался ртом, наполовину лишённым зубов, а многочисленные морщины его в момент улыбки словно исчезали. Длинные седые волосы были свиты в пучок, а на макушке блестела лысина.