Слоны Ганнибала (сборник) - Антонин Ладинский

Дело в том, что в связи с этим великосветским скандалом, о котором много говорили в Риме, в Майнце и, может быть, даже в Константинополе и в Киеве, вспоминается византийский роман «Девгениево деяние», русский список которого был найден в том самом сгоревшем в Москве сборнике, где было обнаружено «Слово о полку Игореве».

Анна могла читать роман в ранних списках XI века. Это – история мусульманского эмира, который влюбляется в гречанку, похищает ее, а после всяких приключений принимает крещение от самого патриарха и дает родителям невесты выкуп в виде 300 верблюдов. Его сын Дивгенис до 12 лет изучает науки и литературу, а потом с увлечением предается охоте, когда однажды медведь бежал от него в «тростие». Дивгенис встречает прекрасную Евдокию, дочь стратега пограничной фемы, и тоже похищает ее, хотя и тут дело благополучно кончается браком и подарками, в число которых входят на этот раз пардусы, соколы, меч Хозроя и шатер с золотыми кистями. Не это ли двойное похищение вызвало у Анны желание испытать подобное же приключение, чтобы походить на героев ее любимого романа – ее, возможно, настольной книги?

Можно было бы привести здесь и загадку о могильной плите Анны, на которой она якобы была изображена в головном уборе, «какие носят электоры империи», то есть напоминавшем опушенную мехом мономашку, как изображена Анна и на рисунке из коллекции Радзивилла, сделанном с киевской исчезнувшей фрески. Очень соблазнительна эта мономашка. Но здесь пришлось бы тогда пуститься в ученые доказательства, приводить цитаты, научные ссылки на источники и примечания комментаторов. Не лучше ли на этот раз ограничиться смутными догадками и подышать немного тем неуловимым, но плотным воздухом, в котором жила Анна, любившая книги, подписывавшая русскими буквами хартии и приобретающая для нас, благодаря этим обстоятельствам, особенно романтичный характер.

О последних днях Анны мы знаем только, что она подарила аббатству в Сен-Дени, где был похоронен Генрих I, драгоценный яхонт, «пред тем, как покинуть Францию», как об этом рассказывает Сюже. Мезере говорит, что она покинула Францию и возвратилась на родину. Однако комментаторы считают, что ей уже не было смысла возвращаться в Киев, так как все ее родные умерли. Но, может быть, она уехала не в Киев, а к одной из своих сестер, скорее всего в Данию к Елизавете, вышедшей после смерти Гаральда за Кнута, короля Дании. Недаром из этой страны приехала потом на Русь английская принцесса Гита, чтобы стать женой Владимира Мономаха.

Но это была темная эпоха, и ничего нельзя разобрать в черных лесах ранней Европы. Это было суровое и жестокое время, когда в замках текла грубая жизнь, а в хижинах не переставали литься слезы, когда сеньоры и даже аббаты делили не только взрослых сервов, но даже детей в колыбелях, как приплод скота.

Отличалась ли Анна чем-нибудь от этих людей? Она много читала. В русском «Златоструе», который должен был лежать на полке, где она хранила свои книги, писатель в обращении к богатому говорит: «Вот ты зажег свечу в церкви от светила, но придет вдовица, обиженная тобою, и своим вздохом погасит ее…»

Анна читала эти христианские ламентации, и, может быть, они сделали ее душу более нежной, чем души окружающих. Но все было мрачно вокруг, плыли по небу зловещие кометы, камни падали с небес на землю, люди продавали на базарах человечье мясо, и где-нибудь в непотребном месте, в латринах, дьявол запросто беседовал с людьми. Было очень темно в этом мире, и трудно на рисунках «Мартынианы» рассмотреть Генриха и знакомых Анны. Только сто лет спустя над Францией взойдет солнце «Часослова герцога де Берри», залившее таким ослепительным светом на миниатюрах розовые замки, дубравы и нивы, что можно видеть каждый листок; каждый желудь, каждый василек среди колосьев. Но тогда уже забыли об Анне, и только санлисские монахи еще хранили память о ней и в годовщину ее смерти, падавшую «на следующий день октавы торжества св. Августина», устраивали в аббатстве св. Викентия трапезу для бедных вдов, в память королевы.

Анна, как горлинка на сухом дереве, оплакивала смерть любимого человека. Но мы никогда не узнаем, был ли это король, или граф Рауль, или какой-то случайно встреченный на жизненном пути человек, которого звали Филиппом.

Необитаемый остров

О необитаемом острове, о райском одиночестве среди его отмелей, пальм и скал я мечтал с Детских лет. Само собою разумеется: Робинзон Крузо, повторительный курс цивилизации, от одежд из звериных шкур до мыслей о величии Творца, и еще этот кусок поваренной соли, предусмотрительно подброшенный автором Робинзону, чтобы приправить на многие годы пещерную кухню невольного анахорета. Но как были ярки картинки детских книг, необыкновенная голубизна их небес и зелень растительности! Почему увяли эти краски? Ослабела чувствительность сетчатки или с годами выцветает анилиновая химия?

Какие корабли плавали в южных морях! О, эти сорокапушечные корабли в пороховом дыму салютов и сражений! Голубые с золотом. Резные Нептуны, трезубцы и нимфы на корме, балюстрады капитанских мостиков, золоченые решетчатые фонари, хлопанье парусов и свист ветра в снастях. Они плавали в другом, не нашем, свежем, как детское утро, климате, возили в Европу ром, индиго, перец или имбирь. Капитаны, в пудре и кружевных жабо, в красных камзолах и черных треуголках, с могучими икрами, обтянутыми шелковыми чулками, с медными пряжками на башмаках, смотрели в длинные подзорные трубы на пахнущие цветным одеколоном острова. Но уже ни один торговый дом на свете не торгует теперь индиго.

Именно таким я представлял себе необитаемый остров: песчаная отмель, пальмы, выброшенные морем на песок розовые раковины и медузы, а в глубине голубоватые, покрытые лиано-экзотической растительностью, горы и шум падающей со скалы воды – источника жизни, над которым порхают, точно вырезанные ножницами из разноцветной бумаги, гигантские бабочки. И еще невыносимый для глаз свет солнца, яркость южных морей. А потом – дымок на горизонте, корабль, идущий из одной, населенной людьми, страны в другую, равнодушный дым, тающий, как последняя надежда, под неописуемое отчаянье потерпевшего кораблекрушение, который столько лет мечтал о возвращении домой, в какую-нибудь уютную Голландию, к своей старушке в чепце, к верной, если не слушать кумушек, невесте, или, скажем, в кирпичный, заросший плющом, домик в одном из пахнущих пенькой и элем портов дождливой Англии.

Принадлежавший Ост-Индской торговой компании корабль «Благое Предприятие» шел из Батавии в Европу с грузом индиго, ванили и мускатных орехов… Сказать по правде, это был не бриг «Благое Предприятие», а грязный коммерческий пароход «Бонифаций Бромлей», который вез из Мельбурна в Нью-Йорк прозаический груз австралийской шерсти. Этакий типичный карго, с желтой трубой почти на корме, с неуклюжими мачтами, напоминающими все что угодно, даже подсвечники, но не мачты. Много дыма, шесть узлов.

Когда мы проходили мимо Маркизовых островов, капитан, пьяница и картежник, вынул трубку изо рта и сказал:

– Месяца три тому назад где-то здесь пошел ко дну пароход американской линии «Ауризония». Никто не спасся. А на нем было триста пассажиров, не считая команды.

Мы держали курс на Панаму. В те дни судьба сделала меня матросом. В третий раз я проделывал рейс Мельбурн – Нью-Йорк. Экзотика Океании уже приелась. А на борту – пьяница капитан, богохульник первый помощник и второй, читающий каждый вечер Библию, грубые ребята в кубрике и китаец на должности кока.

Все случилось так неожиданно, что мало кто успел подумать о душе, прежде чем пошел ко дну. Раздался грохот взрыва, старенький карго переломился пополам, как кусок пирога, и камнем стал тонуть в кипении водоворота. Едва занимался рассвет, люди спали внизу, на палубе был только я да плотник Майкл Брукс. Я успел схватить спасательный пояс. В голове была единственная мысль: возможно дальше отплыть от страшного водоворота. Последнее, что я увидел, была черная корма, вдруг поднявшаяся над водой; и свежая красная краска киля. Какой-то человек, раскинув ноги и руки, летел в воздухе. Я узнал его, это был плотник. Все остальное увлёк за собой в пучину пароход: людей, шлюпки, груз. На море остались только маслянистые пятна и пустые плетенки. Я был жив, но почти сходил с ума от потрясения.

Еще можно было бороться за жизнь, надеяться, ждать счастливого случая. Но предпринимать было нечего. Может быть, подберет проходящий невдалеке пароход? Только бы не акулы! Вот метнется в воде сильная тень, перевернется вверх нежно белеющим жирным брюхом, и тогда конец. Акул не было, но были долгие муки жажды, голод, как трезубцем вспарывавший внутренности. Мне хотелось кричать, проклинать весь мир. Сознание с каждым часом покидало меня, начиналась апатия, предвестие смерти…

Земля оказалась такой, какой ее рисуют в детских книжках. Песчаная отмель, кокосовые пальмы, розовые раковины на сглаженном волной песке. Земля. Значит, я спасен.