Вспоминай – не вспоминай - Петр Тодоровский

— Яна, — и приветливо протянула мне свою руку.

Я схватил ее ладонь в вязаной перчатке.

— Спасибо, — говорю. — Значит, договорились? Не обманете? — ОНА отрицательно покачала головой. Точно. ОНА просто пожалела меня. — Спасибо! Я вырвался из строя…

— Вам за это ничего не будет?

— Значит, договорились?

— Да.

И я рванул догонять свой взвод. Бегу и то и дело оглядываюсь. Ее темная фигурка в лучах утреннего солнца становится все меньше и меньше, пока окончательно не растворяется в белом мареве.

Я бежал переполненный радостью и благодарностью ЕЙ за то, что согласилась встретиться, и Володе Доброву за его доброту.

Когда я, наконец, догнал взвод, Доб-ров спросил меня:

— Донес? Молодец!

— Спасибо! — радостно гаркнул я и встал в строй.

Высокого роста, стройный, плоский мужчина сорока лет, мрачен, наблюдает, как проходят занятия по строевой подготовке. Командир роты капитан Ли-ховол. От него за все три часа занятий не услышишь и трех слов. Только изредка указательным пальцем подзывает своих подчиненных, командиров взводов, и без лишних слов:

— Плохо тянут носок. Подольше держите паузу, когда нога на весу. Ясно?

И уже до конца занятий ни слова. Пуговицы на шинели горят, сапоги блестят, спина прямая, как доска, выражение лица — постоянное недовольство, нетерпелив. Такое ощущение, что ждет не дождется, когда все это кончится.

Интересно, чем он занимается дома?

Лиховол решительно толкает входную дверь и, не раздеваясь, садится за стол у окна, опускает свой тяжелый подбородок на ладони, упирается взглядом в одну точку, словно в ней и находится опора всей его жизни.

Жена не жена, любовница не любовница — прекрасная русская женщина — стоит рядом, готовая исполнить любой его каприз, желание, приказание. Она садится напротив, ее добрые глаза, добрые мягкие руки, ее добрая душа обращены к мужчине. Она так долго смотрит на Лиховола, что вот и у него на лице дрогнуло одно веко.

— Ну, рассказывай, что надумал?

Не меняя положения, Лиховол говорит:

— Мне все это… все эти: «Левое плечо вперед!», «Кругом!», «Выше ножку!», «Тяни носок!» На-до-е-ло!

— Снова рвешься в пекло?!

— Рвусь.

— После блокады, тяжелого ранения… снова туда?!

Александр Александрович смотрит на женщину, на ее прекрасный овал лица, на теплые ласковые глаза, на все лицо, обрамленное прядями светло-русых волос, своими огромными ладонями берет все это, долго всматривается — ему надо запомнить черты эти навсегда, навсегда…

— Решил окончательно?

— Бесповоротно.

— Я с тобой.

— Нет. Останешься растить сына. Женщина смеется. Подсовывает ему

граненый стакан водки.

— Какого сына? На, выпей!

— Нет, — Лиховол отставляет стакан. Достает из планшета официальную бумагу с печатями.

— Это тебе продовольственный аттестат. С ним продержишься до моего возвращения.

— Подумай, Саша. Мы не оформлены…

— Мужчина уходит на фронт, оставляет любимой женщине продовольственный аттестат — законное дело! — его кулак кувалдой опускается на стол. — Сына запишешь на мое имя.

Александр и Мария, обнаженные, стоят под душем; прежде чем сотворить сына, необходимо смыть с себя все прошлое, греховное, дать будущему сыну одну чистоту души и тела. Мужчина целует женщину: ее нос, глаза, щеки, губы, мочки ушей, целует юную шею, ее крепкие груди и всю округлость ее живота, где будет расти сын.

Длинные пальцы Марии ласкают его голову, перебирают волосы, массируют плечи… Вода непрерывным потоком омывает мужчину и женщину. Они стоят, вплотную прижавшись друг к другу в трепетном ожидании…

Они трудятся вместе, как одно целое. Нет, это не работа — радостное наслаждение: лица озарены счастьем, проникают друг в друга.

— Саша-а! — стонет Мария и целует, целует всего его, обвивает его могучее тело ласковыми руками, помогает, отдается с величайшей радостью.

— Родная! — шепчут губы Александра.

— Родишь мне сына…

— Рожу тебе сына-а… — задыхаясь, отвечает Мария. И уже в изнеможении:

— Копия ты!..

— Нет, копия — ты!

— Нет, ты…

Опускаются в небытие, теряя сознание…

У изголовья догорает свеча. Ни дня, ни ночи. Все смешалось…

— Мой ангел…

…Рассвет.

В одних кальсонах Лиховол большим и указательным пальцами подносит ко рту полный, еще с вечера налитый стакан водки, делает выдох и медленно выливает содержимое прямо в горло. Лицо просветляется, морщины разглаживаются и, уже улыбаясь, произносит:

— Хорошо-то как!

Встает во весь свой исполинский рост; крепкое, мускулистое тело — красивый русский мужчина. Какое-то время молча смотрит прямо перед собой и вдруг поет:

— Пусть ярость благороднаявскипает, как волна,Идет война народная,священная война…

Женщина обнимает капитана, плачет у него на груди.

— А если, не дай Бог, вас это… — она боится выговорить страшное слово.

Лиховол залпом выпивает стакан водки. Привлекает к себе прекрасную женщину:

— Повторяй за мной! — командует он. И оба вместе поют:

— Смелого пуля боится,Смелого смерть не берет!

Задыхаюсь. Еще секунда, и мои глаза вылезут из орбит. Лицо залито слезами, из носа поток соплей… Никак не могу соединить коробку с активизированным углем непосредственно с маской на лице.

Начхим, майор Педик (тогда мы не знали, что означает такая фамилия), сидит в противогазе, дает команду:

— Осколок пробил гофрированную трубку. Ваши действия!

В считанные секунды надо отвинтить гофрированную трубку от коробки и соединить коробку напрямую с маской.

Раз в неделю проводится этот ненавистный нам химдень. Ранним утром, после команды «Подъем!» следует: «Надеть противогазы!» И весь день, от подъема до отбоя, в противогазах: зарядка, умывание, в столовой — в противогазах. Да-да! Заходим в столовую:

«Снять противогазы!» Поели: «Надеть противогазы!» Правда, в этот день была возможность отоспаться, когда занятия проходили в помещении по теории баллистики или уроки по тактической подготовке на макете. Нахукаешь на стекла противогаза, они запотевают, через запотевшие стекла начхим не видит твоих глаз, и ты спишь.

— Иванов! — неожиданно прерывает свою монотонную лекцию майор. Сережа вскакивает, не понимая, где он, беспомощно озирается. — О чем я сейчас рассказывал? — спрашивает майор.

Сергей молчит. Он ничего не слышал. Он спал.

Всеобщий хохот.

Но в этой закупоренной землянке, наполненной настоящим газом малой концентрации, выжить невозможно. Сколько можно не дышать? Тридцать секунд, ну, минуту, а резьба коробки никак не входит в отверстие маски, и ты, как рыба, выброшенная на берег, наконец разеваешь рот и получаешь порцию газа. Дикий кашель тут же раздирает глотку, руки дрожат, и тебя, полудыхан-ного, вытаскивают из землянки. А начхиму хоть бы что! Сидит в противогазе и наслаждается, видя, как задыхаются курсантики. После очередных занятий Юра Никитин неделю отвалялся в санчасти. Мы поняли: надо начхима проучить.