Вспоминай – не вспоминай - Петр Тодоровский

— Зачем ты согласился? — шепчу, будто нас могли услышать.

— Он ведь три дня подряд отпускал к маме, давал увольнительную. Освобождал от занятий. Ну и…

Замерзшие, мы почему-то продолжаем лежать на снегу — его рассказ меня поразил.

— Наверное, помогает Янине, — говорю. — Так это ж благородно с его стороны.

— А с другой стороны — это же трибунал.

Издали послышались скрипучие шаги: кто-то бежал, приближаясь ктому месту, где мы лежали. В последнюю минуту Сергей отполз под забор, в темноту. Я последовал его примеру. Мимо нас, похлопывая себя руками по бокам, пронесся наш комвзвода лейтенант Добров.

Спит казарма. Посапывают курсан-тики после тяжелого дня. Только мы с Сережей не спим. Двенадцатый час ночи, а Юра Никитин еще не вернулся из увольнения.

Последнее время наш молчун наладился к одной одинокой женщине. Подробностей их связи Никитин нам не рассказывает, отделывается шуточками или загадочно молчит. Однако каждое воскресенье исчезает втихаря: где он пропадает, что это за женщина — нам неведомо. Правда, Сергею Никитин показал свою зазнобу. Так, мельком, у ее барака, где жила.

Обычно он возвращался вовремя, но сегодня время увольнения давно иссякло, мы с Сережей забеспокоились — заметное опоздание грозит Юре большими неприятностями. Уж десять суток гауптвахты не миновать.

В который раз к нашим нарам подходит дежурный по казарме, сверхсрочник старшина Панасюк, с укором смотрит на нас, потом указательным пальцем тычет по своей «цибуле» — часам. Они у него на цепочке. Когда крышка открывается, раздается звон.

— Я знаю, где он, — говорит Сергей, когда Панасюк отходит.

— Где?

— У него женщина…

— Старая?

— Ага. Лет двадцать пять.

— Беда, — говорю.

Сергей сползает с нар в одних кальсонах, шлепает босыми ногами к Пана-сюку.

— Я знаю, где Никитин, — говорит он. Панасюк долго размышляет, потом:

— Далеко?

— Минут десять. Панасюк тяжело вздыхает.

— Ладно, мотай! Живо. И чтоб ни гу-гу!

Путаясь в штрипках кальсон, Сергей спешит ко мне:

— Слезай, — шепчет он. — Одевайся.

— Куда?

— Туда.

— Куда «туда»? — натягиваю галифе.

— Когда на голове нет волос — это надолго! — шипит он.

А Юрка, гад, лежит себе в постели, на его груди покоится голова женщины. Они молча смотрят в потолок, не в силах вымолвить слово, шевельнуть рукой. Под глазами темные круги, видно здорово потрудились в своей любви.

Женщина убирает с лица Никитина свои волосы, нежно целует его в щечку.

— Давай немножко поспим, а?

— Пора возвращаться, — не меняя позы, говорит Никитин.

— Не надо возвращаться. Оставайся со мной. Давай жить вместе?

— Давай.

Женщина хороша собой: красивый овал лица, тонкие брови, аккуратный носик, сочные, пухлые губы.

— Устал, — говорит она. — А ты? — Ты сильный.

— С тобой…

Мы несемся по темной улице. Где-то на задах горбатой улочки в сухих зарослях кустарника одноэтажный дом — барак.

Сергей ходит вдоль окон, ищет нужное окно: Никитин, оказывается, однажды показал, где живет его женщина. Сергей прислоняется к стеклу:

— Юра! Молчание.

Сергей осторожно стучит.

— Юра!

Я стою у него за спиной, весь в ознобе, клацаю зубами. Вдруг ни с того ни с сего смеюсь.

— Ты что? — Сергей крутит пальцем у виска.

— Я вспомнил, — говорю, — один говорит: «Я так замерз, что зуб на зуб не попадает», а второй ему: «А я уже давно и не целюсь», — и такой разбирает меня смех совершенно некстати.

Сергей смотрит на меня как на сумасшедшего.

Наконец в комнате выплыл огонек — керосиновая лампа. К окну приникает женщина. Вопросительно кивает головой. Сергей жестами показывает, чтобы Никитин выматывался, да поскорей.

Из-за спины женщины появляется рожа Никитина. Машет нам рукой, чтобы мы уходили, мол, никуда он отсюда не уйдет. Юрка просто издевается над нами, таким оказался вредным. Вообще двухсторонняя пантомима уже длится минуты три, и все никак. Наконец, чтобы мы не строили себе иллюзий, он на наших глазах взасос целует свою женщину. Завороженно смотрим, как это у него лихо получается. Прижимает женщину к себе, обхватив руками. На нас — ноль внимания. У женщины сползает нижняя сорочка, обнажая полные груди.

Мы с Сергеем онемели. Жгучая зависть охватила нас, смотрим, как кролики на удава, забыли про все на свете. А Юрка целует ее груди, и если бы они оба замерли, то в оконной раме образовалась бы живописная картина.

Трагически летит время, а мы стоим, завороженно смотрим в окно, словно такое происходит не в жизни, а на сцене…

Потом несемся втроем в училище. Бежим по горбатой улочке, только ветер свистит в ушах. Подбегаем к забору, и вдруг Никитин разворачивается, бежит назад к своей женщине. С трудом догоняем, валим его в снег, говорим всякие дурацкие слова, мол, что тебя ждет и прочее и прочее, но на него никакие слова не действуют. Вырывается и снова бежит туда. Снова нагоняем, снова валим в сугроб, вдвоем наваливаемся на него, заламываем ему руки.

— Не хочу-уу в казарму-у! — орет Юрка на всю улочку. — Не хочу!!! Лучше на фронт…

Внезапно умолкает. Крупные капли текут по его щекам, плачет Никитин, словно младенец в коляске разревелся, понимаешь.

Сидим в снегу, я и Сергей. Молчим. Даем Юрке выплакаться.

Морозное утро. У проходной топчется девчонка. Лет шестнадцати. Не больше. Стоптанные мужские ботинки, из-под короткой юбки торчат пузырчатые брюки, телогрейка не по росту: в плечах широка, рукава коротки, дальше покрасневшие кисти рук. Под ногтями — траурная кайма. Мотя!

— Кого ждем, Мотя? — интересуется курсант из проходящего строя.

С того дня она и стала Мотей. Хотя настоящего имени ее никто не знал. Однажды — это уже на второй или третий день — взвод, выходя из проходной, в сорок глоток рявкнул: «Здравствуй, Мотя, Новый Год!»

С самого раннего утра допоздна дежурит Мотя, вглядывается в лица проходящих курсантов. Откуда взялась? Кого высматривает? Худенькая, под глазами синяки, но все равно хорошенькая-хорошенькая. Стоит на цыпочках, проводит взглядом и снова ждет…

А вот и наш взвод. Выходим из проходной со своей: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» С криком:

— Юра-а! — в строй врезается Мотя, бросается на Никитина, обвивает руками шею, целует в губы, щеки, счастливые слезы потоками бегут у нее по лицу. — Юрочка! Любимый! Родненький, нашла! — и целует, целует.

Строй рассыпается, песня затухает, комвзвода оторопело смотрит на эту картину…