Любавины - Василий Шукшин

Кузьма на мгновение задержался у порога, потом быстро снял с вешалки свой кожан, шапку и, не глядя ни на кого, вышел. Платоныч сделал вид, что не заметил этого. Хозяева действительно не заметили.

А Клавдя смотрела через узкую щель в горничной двери и улыбалась. Через некоторое время вышла и она. Платоныч как бы между прочим проводил ее глазами и продолжал беседовать.

Было тепло. Буйный апрель, навоевавшись за день, устало прилег, шелестя прошлогодней, жухлой листвой. Густым током наплывал тяжкий запах талой земли.

Молчали. Опять Кузьма думал, что нужно же, черт возьми, что-нибудь говорить, и не мог выдавить из себя ни слова. Шалый низовой ветерок, играя, налетал то сбоку, то мягко и осторожно подталкивал сзади, раздувал цигарку, подхватывал искорки, и они впивались в темноту и гасли шагах в трех впереди.

Рядом, совсем близко шла Клавдя. Она раза два поймала его за рукав, негромко сообщая:

– Ой, я осклизнулась…

Кузьма неловко поддерживал ее.

– Мы куда идем? – спросил он.

– На вечерку. А что? Тебе не полагается?

– Да ну!…

– А вы надолго приехали?

– Неизвестно.

– А зачем?

– Это… я потом расскажу. Вообще – вам помочь жизнь наладить. По-новому.

Клавдя неподдельно изумилась:

– Господи, да какие же вы помощники?!

Кузьма как-то сразу осмелел. Ее изумление задело его за живое.

– Это ты рано так о нас… Зря, пожалуй. Ты ведь не знаешь ничего.

– Чего я не знаю?

– Понимаешь, какая штука!… – громко начал Кузьма. – Живут на земле люди. Всякие, конечно, люди… – он кинул на дорогу окурок и полез снова за махоркой. И замолчал. Хотел рассказать ей про счастье, что это такое, но почему-то осекся, застыдился. С горечью отметил: «Заорал чего-то, как дурак». Вспомнил про «теленочка».

– Ты чего замолчал?

Кузьма кхакнул, глубже надвинул на лоб шапку. Неожиданно для себя, довольно резко, непонятно для чего и с какой стати заявил:

– Живешь ты, Клавдя, и, видать, никакого тебе дела до других. Нельзя же так, елки зеленые! – замолчал и подумал: «Сейчас повернется и уйдет».

Но Клавдя и не думала уходить. Тогда он упрямо сказал:

– Так, конечно, легче. Но также нельзя…

– Ты чего это? – спросила Клавдя серьезно.

– Что?

– Ты почто так со мной разговариваешь?

Кузьма промолчал. Он сам не понимал, что с ним происходит. Клавдя тоже замолчала. Потом вдруг сказала:

– Влюбчивый ты, наверно? А?

– Как это?

– В меня-то небось влюбился?

Кузьма ахнул про себя и сбился с ноги – он все время следил, чтобы идти в ногу с девушкой.

– Знаешь что… – Клавдя остановилась. Подумала немного и сказала твердо: – Не пойдем на вечерку. Ничего там хорошего нет. Айда на бережок, посидим. А? – она осторожно и властно повлекла его за собой. Голос ее зазвучал доверчиво и обещающе – из самой груди. – Пойдем, там хорошо так…

Шли. Разговаривали несвязно. Говорила больше Клавдя.

– Небось плохой меня считаешь?

– Ну… Зачем ты?

– А я, Кузенька, думаю тоже. Ночи не сплю, думаю. Любить мне охота… А некого. Наши… здоровенные все, как жеребцы, и шибко уж неинтересно с ими. Ты другой вроде. Поглянулась бы я тебе… У нас тут девки разные… Есть лучше меня.

– Ну… зря ты. Что там… – бормотал Кузьма.

– Тебе хорошо будет со мной. Ты вон какой стеснительный… Дай-ка я тебя поцелую, терпения больше нет, – она едва дотянулась до его лица (он не догадался наклониться) и вдавила свои горячие губы в его, по-взрослому затвердевшие, пропахшие табаком…

– 6 -

Емельян Спиридоныч с Кондратом вернулись к вечеру. Дома был один Егор. Он сидел на полу, поджав по-киргизски ноги, – мастерил скворечню. Любимое его занятие – выстругивать что-нибудь.

– Ты чего дома? – нахмурился отец.

– Лодку смолить надо. Спустил ее на воду, а в нее как в сито…

Егор отложил в сторону плашки, поднялся.

– Макар в кузне?

– Там.

– А ты себе другого дела не нашел?! – Емельян Спиридоныч пнул недостроенный скворечник. – Лоботрясы!

Егор молчком, стараясь не шуметь, собрал плашки, вынес в сени.

– Пойду к Беспаловым, – заявил Емельян Спиридоныч (было два семейства в Баклани, куда ходил Емельян Спиридоныч, – Беспаловы и Холманские, богачи под стать Любавиным и такие же нелюдимые и спесивые). – Мать придет – скажи, чтоб в баню ишо подкинула, я, может, засижусь.

Кондрат кивнул.

– Егорка! – позвал он.

– Чего он такой? – спросил Егор, войдя в избу. – Из-за жеребца, что ли?

– Сходи за Макаркой.

– Зачем?

– Надо. Чтоб сразу шел.

– Жеребца-то не купили?

– Не твое дело.

Кондрат сел к столу, грузно навалился на локоть, подпер большую голову. Был он какой-то задумчивый и сосредоточенный.

Макар пришел потный, в копоти – помахал кувалдой в охотку вместо молотобойца.

– Чего?

– Пошли со мной, – велел Кондрат, направляясь в горницу

Макар покосился на Егора, пошел за старшим братом.

Кондрат пропустил его вперед, с порога горницы сказал Егору:

– Иди засыпь овса Монголке. Поболе, – и захлопнул за собой дверь.

Егор сунулся было за ними.

– Тебе куда сказали идти? – рявкнул Кондрат.

– Ключи от амбара там… Чего ты орешь-то?

Из горницы, звякнув, вылетела связка ключей.

Макар стоял посреди горницы, вопросительно смотрел на Кондрата. Он тоже обратил внимание, что тот сегодня какой-то не такой.

– Где у тебя обрез? – сразу начал Кондрат.

– Какой обрез? – Макар сделал изумленное лицо.

– Не корчи из себя дурачка. Где он?

– А зачем тебе?

– Надо.

– Не скажешь – не дам.

Кондрат посмотрел на младшего брата. Тот понял, что спорить лучше не надо. Достал из-под кровати обрез.

Кондрат бережно принял его – тяжеленький, аккуратный, – погладил широкой черной ладонью иссиня-сизый куцый ствол.

– Где ж ты его, поганец, держишь?! Сунься кто-нибудь – и враз увидют.

– Я только почистить принес. А зачем он тебе? – глаза у Макара горячо сверкнули азартным блеском.

– Не твое дело. Иди в кузню.

Макар толкнул ногой дверь горницы и вышел – обиделся.

Когда огней в деревне уже не было и в тишину пустых улиц простуженно бухали цепкие кобели, с любавинского двора выехал Кондрат, возвышаясь темной немой глыбой на маленькой шустрой кобылке.

В переулке, где кончается любавинская ограда, от плетня вдруг отделилась человеческая фигура и пошла наперерез всаднику. Монголка настороженно вскинула маленькую голову, навострила уши, но ходу не сбавила. Кондрат придержал ее.

– Я это, – стоял Макар. – Возьми, братка… Шибко охота. Я лучше эти дела знаю, чем ты.

Голос Макара звучал тихо, с надеждой. Он держался за сапог брата. Тот неразборчиво, сквозь зубы, матернулся, толкнул Монголку вперед и исчез в темноте.

Макар пошел домой с тяжелой обидой в сердце. Влез на полати и затих.

Домой Кондрат явился перед рассветом. Бледный, без шапки… Держался рукой за левый висок.

Молчком прошел в горницу, попросил самогону.

Емельян Спиридоныч в одном исподнем забегал из избы в горницу – боялся спрашивать. Он догадался, где был сын.

– Коня потерял, – прохрипел Кондрат.

Отец на мгновение остолбенел, потом снова бестолково засуетился.

– Надо уметывать… По коню могут узнать, – вслух соображал он. – Рубаху скинь: на ей кровь.

Помог снять рубаху. Нечаянно коснулся раны на голове сына. Тот замычал от боли.

– Ничо, ничо! – торопил отец. – Кистенем, видно, угодили?

Скомкал рубаху, выбежал с ней в избу, кинул жене. Михайловна развернула ее и… выронила.

– Господи батюшка, отец небесный… Омеля, тут кровь.

– Сожги.

Михайловна стояла над рубахой и смотрела на мужа.

– Ну что? – Емельян стиснул огромные кулаки, глухо, негромко, чтобы не побудить ребят на полатях, выругался: – Твою в креста мать. Не видела никогда? – поднял рубаху, облил керосином и запалил в печке. – Мы с Кондратом уедем ден на пять, скажешь – к Игнату в гости. Вчера, мол, вечером еще… нет, днем уехали. Слышишь?

– Слышу.

– Ребятам так же скажи. А если, случай чего, придут, станут спрашивать… – Емельян притянул к себе жену и, дрожа челюстью, зашипел: -…ты ничего такого не видела. Завтра с утра растрезвонь, что Монголку у нас украли. Поняла?

Он направился в горницу, но вдруг резко обернулся и сказал сипло и страшно:

– Да сама-то веселее гляди! Чего ты, как с того света явилась!

Кондрат, обхватив голову большими руками, бережно качал ею из стороны в сторону. Останавливался и, склонившись к левому плечу, замирал, точно прислушивался. Видно, мерещился ему до сих пор легкий присвист страшного железа на плетеном ремешке. На массивном лбу его мелким бисером выступил пот.

– Болит?

– Спасу нет.

– Ничо, живой остался. Счас поедем. Отвезу тебя к Игнату – там и отходим.

Емельян Спиридоныч присел на минуту на кровать, замотал длинным веником бороды и с дрожью в голосе проговорил: