Любавины - Василий Шукшин

– Ты чего? – не выдержал тот.

– Денюжки проехали, а не почта, – тихо сказал он. – Они их в железном ящике возют. Ночью покормются – назад поедут.

Кондрат прищурил глаза. Отец искоса смотрел на него. Ждал.

– Кусаются такие денежки, – сказал Кондрат, не глядя на отца.

Емельян Спиридоныч задумался. Смотрел вперед хмуро.

– Тц… У людей как-то получается, язви тя.

Кондрат молчал.

– Тут бы те сразу: и жеребец, и по избе нашим оболтусам.

Кондрат понукнул воронка. Емельян Спиридоныч снова полез в воротник. Вздохнул.

– Это Иван Ермолаич, покойник, – тот сумел бы.

– Кто это?

– Дядя мой по матери. Тот сумел бы. У его золотишко не переводилось. Лихой был, царство небесное. Сгинул где-то в тайге.

Больше не разговаривали.

– 5 -

В баню пошли втроем: Николай Колокольников – хозяин, у которого остановились приезжие, и Платоныч с Кузьмой.

Николай, широкоплечий, кряжистый мужчина с красным обветренным лицом, недавно вернулся из уездного города. Навеселе. Где-то хватил дорогой с мужиками.

Он сразу разговорился с Платонычем, заспорил: стал доказывать, что школа в деревне не нужна и даже вредна.

– Да почему?!

– А вот… так. Я по себе знаю. Как задумаешься иной раз: почему, к примеру, от солнца тепло, а от месяца – нет? Или: где бог сидит?…

Клавдя фыркнула (из-за нее, собственно, и начался спор. Платоныч спросил, умеет она читать или нет) и, мельком глянув на Кузьму, кокетливо ввернула:

– На небесах.

Отец накинулся на нее:

– Да небеса-то… эт что, по-твоему? Это же нормальный воздух! Попробуй усиди на ем. А если б небеса, скажем, твердые были, то как тогда через их звезды видать? Ты через стенку много видишь? Что?

Считая, что против таких доводов не попрешь, Николай повернулся к квартирантам:

– Об чем я говорил? А-а… про месяц.

– А у попа спрашивал, где бог сидит?

– Спрашивал. «В твоей, – говорит, – глупой башке он тоже сидит». У нас поп сурьезный был.

Поспорили еще о том, нужно земле удобрение или нет. Николай твердо заявил, что нет. Навоз – туда-сюда, а что соль какую-то привозят некоторые, это от глупости. И от учения, кстати.

Пошли в баню. Разделись при крохотном огоньке самодельной лампочки. Николай окупнулся и полез на полок.

– Ну-ка бросьте один ковшичек для пробы.

Платоныч плесканул на каменку. Низенькую баню с треском и шипением наполнил горячий пар. Длинный Кузьма задохнулся и присел на лавку…

На полке заработал веником Николай. В полутьме мелькало его медно-красное тело; он кряхтел, стонал, тихонько матерился от удовольствия… Полок ходуном ходил, доски гнулись под его шестипудовой тяжестью. Веник разгулялся вовсю. С полка валил каленый березовый дух.

Кузьма лег плашмя на пол, но и там его доставало, – казалось, на голове трещат волосы. Худой, белый, со слабой грудью, Платоныч отполз к двери, открыл ее и дышал через щель.

– M-м… О-о! – мучился Николай. – Люблю, грешник!

Наконец он свалился с полка и пополз на карачках на улицу.

– Ну и здоров ты! – с восхищением заметил Платоныч.

Николай, отдуваясь, ответил:

– У нас отец парился… водой отливали. Кха!… Насмерть заходился.

– Зачем так? – не понял Кузьма.

Николай не сумел ответить – зачем.

– Поживешь, брат, – узнаешь.

Уходили из бани по одному. Первым – Кузьма.

Вошел в избу и лицом к лицу столкнулся с Клавдей. Она была одна.

– Скидай гимнастерку, ложись вон на кровать, отдохни, – сказала без дальних разговоров.

Кузьма растерялся: под гимнастеркой у него была рубаха, а рубаха эта… того… не первой свежести.

– Ладно, я так посижу. Сейчас отец твой придет, ему обязательно надо отдохнуть. Он там чуть не помер.

Клавдя подошла совсем близко, заглянула в его серьезные, строгие от смущения глаза.

– Ты чего такой? Как теленочек. Ты ведь – парень. Да еще городской, – она засмеялась.

Тонкие ноздри маленького ее носа вздрагивали. Смотрела серыми дерзкими глазами ласково, точно гладила по лицу ладошкой. Рубец у Кузьмы маково заалел. Парень начал соваться по карманам – искать табак. Смотрел мимо девушки в окно, глупо и напряженно. Он понимал, что нужно, наверно, что-нибудь сказать, и не находил, мучительно не находил ни одного слова.

В сенях звякнула щеколда. Клавдя упружисто повернулась и пошла в горницу.

Кузьма сел на скамейку, прикурил, несколько раз подряд глубоко затянулся.

Вошла Агафья. За ней шумно ввалился Николай.

– Квасу скорей! – он был в одних кальсонах. Литое раскаленное тело его парило. Приложился к крынке с квасом и осушил до дна.

– Фу-у… Во, парень, какие дела! – сказал он Кузьме, вытирая тыльной стороной ладони мокрые губы. – Хорошо у нас в деревне! Сходил в баню… – он завалился на кровать, свободно, с подчеркнутым наслаждением раскинул руки. – Пришел домой – и сам ты себе голова. Никто над тобой не стоит. Так?

– А в городе кто стоит?

– Ну в городе… Вы сами откуда?

– Из-под Москвы.

– Из рабочих?

– Да.

– Хорошо получали?

– Ничего.

– Так. А зачем к нам?

Кузьма ответил не сразу. Была у него одна слабость: не умел легко врать. Обязательно краснел.

– Нужно, – сказал он.

Николай улыбнулся.

– Ты не из трепачей… А скажи… этот Платоныч, он партейный?

– Да.

– Толковый старик, видно. Глянется вам Сибирь-то наша?

Кузьма погасил о подошву окурок, отнес его в шайку, неохотно и кратко пояснил:

– Мы знаем ее.

– Как?

– Я в Бомске родился, а дядя ссылку отбывал там же… недалеко.

Николай даже приподнялся на локте, с интересом посмотрел на парня.

– Во-он он, значит, из каких! И много отбарабанил?

– Девять лет.

– То-то он такой худенький старичок, – вмешалась в разговор Агафья. – А у тебя мать-то с отцом живые?

– Нет. Померли. Здесь же.

– Они что, тоже сосланные были? – опять приподнялся Николай.

– Тоже.

– Сколько ж тебе было, когда без них остался?

– Года два, что ли.

– Дядя тебя и подобрал?

– Ага.

Замолчали. Агафья жалостливо смотрела на Кузьму. Николай глядел в потолок, нахмурившись. Кузьма листал искуренный наполовину численник.

Пришел Платоныч. Распаренный, повеселевший… Близоруко сощурившись (без очков он был трогательно беспомощный и смешной), нашел глазами хозяйку.

– Хоть за баню и не говорят спасибо, но баня, надо сказать, мировая.

Николай встал с кровати.

– Ляг, отдохни, Платоныч.

– Лежи, – махнул тот рукой, – я не имею привычки отдыхать.

Николай снял с гвоздя брюки, долго шарил в карманах.

– Братца моего раскусили или еще нет? – спросил он.

– Как раскусили?

– Что он за человек?

– Нет. А что?

– Ну, узнаете еще… – Николай беззлобно, даже с некоторым восхищением, усмехнулся, тряхнул головой. – Попер в председатели! Работать не хочет, орясина. Он смолоду такой был – все норовил на чужом хребту прокатиться.

Николай вытащил наконец несколько бумажек, протянул жене.

– Сбегай, возьми. Мы откупорим… со знакомством.

Платоныч кашлянул, сказал просто:

– Дело такое, Николай, мы не пьем. Мне нельзя, а он… ему рано.

Агафья благодарно посмотрела на старика, быстренько спрятала деньги в шкаф.

– Ну, после бани, я думаю, можно… По маленькой? – просительно сказал Николай.

– Нет, спасибо.

Николай крякнул, посмотрел на жену: деньги в надежных руках. Она их уже не выпустит – не тот случай. Он только теперь сообразил, какого свалял дурака. Стоял посреди избы со штанами в руках – огромный, расстроенный. Тяжело глядел на свою ловкую половину. Та как ни в чем не бывало собирала на стол ужинать. Платоныч и Кузьма невольно рассмеялись.

– Не тоскуй, Микола, – сказал Платоныч.

Николай крепко, с шумом потер ладонью небритую щеку. Признался:

– У меня теперь голова три дня не будет работать. Какую я ошибку допустил, мать честная! – он запрыгал на одной ноге, попадая другой в штанину. – Главное – сам же… свернул трубочкой и сунул под хвост. Затемнение какое-то нашло.

– Все тебе мало, душа сердешная. Трубочкой он свернул! – обиделась Агафья.

Николай повернулся к ней, строго сказал:

– Пока не разговаривай со мной. Не волнуй зазря.

Поужинали. Клавди не было. Кузьма вылез из-за стола, поблагодарил хозяев, пошел на улицу покурить.

В сенях, в темноте, его вдруг коснулось что-то мягкое, и в ухо горячо дохнули:

– Выходи на улицу

Кузьма даже сморщился – так больно и сладко сделалось в груди.

Во тьме тихонько засмеялись, прошумели легкие шаги, открылась дверь в избу… В светлом квадрате мелькнула маленькая аккуратная голова, и дверь закрылась.

Кузьма вышел на крыльцо, сел на ступеньку… Сдавил голову руками и сказал вслух с тихим ужасом, счастливо:

– Елки зеленые!

Встал, пошел в избу.

Платоныч разговаривал с Николаем. Агафья убирала со стола.

Кузьма на мгновение задержался у порога, потом быстро снял с вешалки свой кожан, шапку и, не глядя ни на кого, вышел. Платоныч сделал вид, что не заметил этого. Хозяева действительно не заметили.