Первые заморозки - Сара Аллен

Сейчас Джош сидел на патио за столом, погруженный в оживленный разговор с товарищем по футбольной команде. Он был светловолосый, красивый, остроумный и благородный, но при этом настолько откровенно несчастный, что Бэй только диву давалась, каким образом никто, кроме нее, умудряется этого не замечать. Ощущение несчастья исходило от него, точно дым, как будто он тлел, медленно сгорая изнутри.

Ее место – рядом с ним. Это само по себе мучило. Но знать, что и его место рядом с ней, что он идет по пути, который предназначен не для него, было совершенно убийственно. Более трудной задачи, чем заставить его поверить в это, ей еще не встречалось. Два месяца назад она выставила себя на посмешище, написав ему записку, благодаря чему заработала себе такую репутацию, в какой вовсе не нуждалась. Мало ей было того, что она одна из Уэверли. И теперь она держалась от него на расстоянии.

Бэй наконец поняла: сколько ни пытайся, нельзя заставить другого человека полюбить тебя. Нельзя помешать ему принять неверное решение.

Тут бессильна любая магия.

Клер Уэверли проснулась посреди ночи и зябко поежилась. В открытое окно спальни на втором этаже башенки тянуло холодом. Облако ледяного воздуха висело над кроватью, поблескивая во тьме крошечными белыми звездочками, которые она, казалось, могла потрогать руками.

Клер бесшумно поднялась и, подойдя к окну, убрала доску, которой ее муж, Тайлер, подпер оконную створку, чтобы не закрылась. Ливень, который прошел вчера ночью, наконец-то принес в город, изнывавший от необыкновенно жаркого бабьего лета, долгожданную прохладу. За окном желтели на синем дымчатом фоне расплывчатые пятна фонарей на соседском участке – это была та дымка, которой подергивается теплый стакан, если убрать его в холодильник.

Клер оглянулась на Тайлера: он спал, сбросив одеяло, и от его голой груди волнами исходил жар. Ее муж никогда не мерз. Мало того, он круглый год ходил в «биркенштоках» на босу ногу.

– Мне нужно доделать кое-какие рабочие дела, – произнесла она негромко, почти одними губами, потому что не хотела разбудить его.

Если бы он проснулся, то затащил бы ее обратно в постель, заявив, что дела преспокойно могут подождать до утра.

С этими словами она развернулась и вышла и потому не успела увидеть, как Тайлер открыл глаза.

Но он не стал ее останавливать.

Они были женаты уже почти десять лет, и порой, когда Клер уставала и становилась особенно раздражительной, она задавалась вопросом, почему он до сих пор рядом с ней, почему он по-прежнему так сильно ее любит. Тайлер был не местный – он перебрался в Бэском десять лет назад, когда ему предложили работу в Орионовском колледже (Клер всегда называла эту пору своей жизни Годом, Когда Все Изменилось), – поэтому он не воспринимал особенно всерьез все бэскомские причуды и суеверия. Он никогда не верил в то, что было для остальных жителей Бэскома непреложным фактом: что все женщины семейства Уэверли обладают необъяснимыми странностями. Наоборот, в глубине души Клер знала, что он в это не верит. Он любил в ней то, что вовсе не было необычным. Ее волосы, ее смех, даже ее походку. И это сбивало ее с толку. Она не представляла себя без своего дара. Это был бы уже кто-то совершенно другой. В принадлежности к семейству Уэверли раньше, когда она еще была одна, заключалось в ее собственных глазах ее единственное достоинство.

Она любила мужа так сильно, что слезы выступали у нее на глазах. При одной мысли о том, что она может его потерять, в душе у нее разверзалась бездонная черная пропасть.

Клер на ходу покачала головой. Опять она воображает себе всякие ужасы. Никуда Тайлер не денется. Она знала, что ее муж доволен и счастлив, как лист на ветру, дующем в ту сторону, куда шла Клер. Но она давно поняла – уже после того, как ее перестали мучить сны о том, как ее мать оставляет ее, – если тебя бросили ребенком, ты никогда не сможешь забыть, что люди способны тебя оставить, даже если они вовсе не собираются этого делать.

Дойдя до конца коридора, Клер остановилась и заглянула в спальню к их дочери Марии. Ее окно тоже оказалось открыто. Мария спала точно в такой же позе, как Тайлер, разбросав руки и ноги, как будто ей снилось, что она плывет в теплой воде. В ней было так много от ее отца и так мало от самой Клер, что порой у Клер возникало такое чувство, будто она любит еще одну частицу его, не имеющую к ней самой ровным счетом никакого отношения.

Она на ходу нагнулась и подняла дочкин балетный костюм и рюкзак. Огляделась по сторонам, до глубины души проникаясь уверенностью в том, что ее ребенок – такой, как все. Она ощущала это точно подсказку к решению кроссворда, которая была для нее самой пустым звуком. Мария потребовала выкрасить стены ее комнаты в розовый цвет, ярко-розовый, как глазурь на арбузном торте. Она потребовала белую мебель и стеганое одеяло, как у принцессы. Ей не нужны были ни старые обои, ни антикварная мебель, ни самодельные лоскутные одеяла. Дочь Клер занималась балетом и гимнастикой и получала приглашения на дни рождения и ночевки от подружек. И подружек этих у нее было пруд пруди. Не далее как на этой неделе она сообщила Клер, что у нее появилась новая лучшая подружка, которую зовут Эм, и, кроме как об этой Эм, разговаривать она теперь была не в состоянии решительно ни о чем. Такая нормальность была для всех Уэверли чем-то недостижимым. И тем не менее Мария была такой же нормальной, как и ее отец, такой же довольной жизнью и так же не замечала никаких странностей Клер и ее дома, как и он.

Решительным движением Клер закрыла окно. Мысли ее уже были заняты тем, что требуется сделать внизу. Во-первых, проверить, что все пятничные заказы разложены по коробкам и промаркированы. Во-вторых, ответить на деловые письма и сохранить их в папке с черновиками, а потом отправить в рабочее время, чтобы никто не узнал, что в два часа ночи она не спит, тревожась о вещах, о которых тревожиться вовсе не обязательно.

Все только и говорили о «Сластях Уэверли», о том, как быстро они расширяются, какую славу они приносят Бэскому. Когда Тайлер узнал, какую прибыль они получили за лето, он, вскинув брови, одобрительно заметил, что с новым бизнесом им определенно можно не тревожиться об оплате колледжа для Марии. И даже Клер вынуждена была признать, что это захватывающее ощущение – впервые видеть имя Уэверли на этикетках для леденцов. Незнакомое доселе, но приятное ощущение под ложечкой в тот миг, когда она осознала, что где-то там есть несчетное количество людей, которые покупают что-то, сделанное ее руками. Ее, Клер. Одной из Уэверли. В отличие от тех времен, когда она занималась организацией банкетов, теперь о ее таланте узнали не только те, кто был знаком с ней лично, но и совершенно чужие люди, которые раньше слыхом о ней не слыхивали. У нее было такое чувство, будто она стоит на пороге чего-то большого, а ей отнюдь не было чуждо честолюбие. Напротив, перспектива грядущего успеха завладела ею полностью, и она бросила все свои силы на изготовление леденцов. Как гордилась бы ею бабушка! Мэри была крайне нелюдима и продавала свои товары – мятное желе, пироги с заварным кремом и вино из розовой герани – только тем, кто приходил к ней с черного хода, как будто это был их общий секрет.

Но первые заморозки неотвратимо надвигались, предвещающая их приближение неопределенность становилась все более ощутимой, и все труднее было отрицать, что положение дел в «Сластях Уэверли» не может оставаться прежним.

Когда после выхода статьи в «Жизни в южном стиле» на Клер обрушился вал заказов, она перестала успевать собственноручно готовить цветочные эссенции, которыми ароматизировала свои леденцы. Спрос намного превышал скромные возможности ее сада, поэтому ей пришлось очень быстро принять решение закупать эти эссенции на стороне, а не делать самостоятельно.

И никто ничего не заметил.

В полном соответствии с тем, что было заявлено на этикетках на обороте круглых жестяных банок, леденцы с лимонной вербеной по-прежнему успокаивающе действовали на детей и смягчали боль в горле. Леденцы с лавандой по-прежнему делали людей счастливыми. И все по-прежнему утверждали, что леденцы из лепестков роз пробуждают воспоминания о первой любви.

Однако теперь в ее леденцах не было ровным счетом ничего из сада Уэверли, этого мистического источника чуда, что Клер считала за непреложную истину.

В мгновения слабости она ловила себя на мысли: а вдруг все это неправда? Вдруг Тайлер был прав и Уэверли считались странными только потому, что молва об этом переходила из поколения в поколение, а причина всему – то, что они случайно поселились в доме по соседству с яблоней, которая цвела не тогда, когда все нормальные яблони? А вдруг малышка Клер, оставленная здесь в детстве, цепляющаяся за фартук бабушки Мэри, ухватилась за миф о странности ее семьи просто потому, что отчаянно нуждалась в корнях? А вдруг цветы в их саду – самые что ни на есть обыкновенные? И она сама – тоже? Вместо того чтобы ревностно оберегать семейную славу загадочной местной достопримечательности, как это делала бабушка Мэри, она отдала ее на потребу широкой публике. Ей захотелось большей известности, захотелось, чтобы больше людей узнало о ее даре, будто чем шире его слава, тем реальнее он сам. Но теперь она начала задаваться вопросом, не выдала ли она секрет, который доверила ей бабушка.