Немцы - Ирина Велембовская

Командование лагеря, в свою очередь, предоставляет вам помещение, питание и обмундирование согласно существующему положению о лагерях военнопленных и интернированных. Стоимость вашего содержания будет высчитана из заработанных вами сумм. Остальные деньги вы будете получать на руки один раз в месяц.

На не выполняющих настоящие требования будут наложены дисциплинарные взыскания, начиная от помещения в карцер и вплоть до перевода в другой лагерь, более строгого режима.

У Лаптева от долгого напряжения мыслей выступил пот на лбу. К тому же он краснел за свое произношение. Вытерев лоб платком, он спросил охрипшим голосом:

— Все вам понятно из того, что я сказал?

Сначала воцарилось молчание, потом разом посыпались вопросы. Комбат нахмурился. Альтман тут же закричал:

— Задавайте вопросы по очереди!

Первым спросил Раннер:

— Если я болен и не могу выполнять что положено, меня тоже посадят в карцер?

Альтман перевел. Хромов усмехнулся.

— Врач вас всех осмотрит. Кто больной — дадим легкую работу. Но учтите, — комбат повысил голос, — симулянтам пощады не будет! Я вам покажу, где раки зимуют!

— Дадут ли нам работу по нашей профессии? — тихо спросил Ландхарт.

— В дальнейшем учтем. А пока — все в лес дрова рубить, а то сами же замерзнете, как сукины дети. Здесь вам не Румыния, а Урал.

Вопросы следовали один за другим. Хромов нетерпеливо махнул рукой:

— Вас не переслушаешь! Вам только дела — языки чесать, а у меня дел куча впереди. Время придет, все узнаете. А пока предупреждаю: комнаты держать в чистоте, к бабам во второй корпус не таскаться. Может, у кого жена или кто-нибудь из родных, спросите тогда разрешение у командира роты. А остальным там делать нечего. Желаете разговаривать — на это есть двор, гуляйте, сколько влезет. Ну, а теперь: есть среди вас коммунисты? Немцы молчали.

— Ну, по-русски хоть кто понимает?

Шесть человек нерешительно вышли из строя.

— Ихь… я немножко понимайт, господин лейтенант, — сказал сгорбленный немец с седеющей головой. — Я есть румыньский коммунист. Пять лет сидел на румыньска тюрьма.

— Как твоя фамилия? — прощупывая немца взглядом, спросил Хромов.

— Грауер. Отто Грауер.

— Ладно, — согласился комбат. — Коммунист или нет, мы потом разберемся. Раз понимаешь по-русски, назначаю тебя старостой лагеря. Но смотри: винтом у меня ходить! А то быстро слетишь. Отвечаешь за всех людей. Понял?

— Понял, — Грауер поклонился.

Хромов осмотрел остальных и ткнул пальцем в трех.

— Назначаю старостами рот. Петухов, Звонов проинструктируйте их.

Комбат вышел. Петухов почесал в затылке.

— Как их проинструктируешь, если я, к примеру, ни фига по-немецки? Альтман, иди помогай, что ли…

Роты распустили, немцы разбрелись по комнатам. Штребль забрался на верхние нары, где было его место. Против него лежал плотник Эрхард, крупный пожилой человек.

— Ну как, Ксандль, нравятся тебе твои права и обязанности?

— Что ж, ничего… Обязанностей, правда, больше, чем прав, но это не страшно. Вот еды маловато. И заметь, Штребль, русские офицеры едят ту же дрянь, что и мы. Я видел, как наш Одноглазый Лейтенант уплетал в столовой похлебку из зеленой капусты.

— Но что хуже всего, так это то, что у меня кончается табак, — печально заключил Штребль и повернулся лицом к стене.

3

Две недели лагерь был на карантине. Немцы продолжали томиться от безделия. Изредка выпадал наряд попилить дров в баню или на кухню, разгрести снег во дворе, убрать помещение. Вечерами молодежь собиралась на танцы, женщины занимались рукоделием, мужчины играли в шахматы.

Штребль пытался несколько раз вечерком проникнуть в женский корпус, где у него было много знакомых, но староста женской роты, маленький, худой, как мальчишка, Герман Рот, всякий раз вежливо преграждал ему дорогу:

— По распоряжению хауптмана мужчинам не разрешается посещение женского корпуса.

— Евнух проклятый! — недовольно ворчал Штребль. Если в первой роте еще чувствовалось какое-то оживление: люди разговаривали, читали газеты, играли в шахматы, собирались на танцы, то во второй царило полное уныние. Крестьяне, или, как их называли, «бёмы», сидели хмурые, молчаливые, безразличные. Изредка вспыхивали ссоры, доходившие иногда до рукопашной. Уже на третий день к Звонову в приезжую прибежал начальник караула.

— Товарищ младший лейтенант, немцы ваши передрались!

— Из-за чего же это? — испуганно спросил Звонов.

— Не могу знать. Только здорово цапаются! Звонов помчался в лагерь. В коридоре второго корпуса было полно народа.

— По местам! — заорал он.

Толпа схлынула. Белобрысый Шпайбауер, прислонившись к стенке, вытирал кровь, капавшую из носа. На полу усердно работали кулаками два бёма. Кто-то корчился под ними, неистово дрыгая ногами. Остальные смотрели на драку безучастно, спрятав руки в кармашки штанов.

Звонов потянулся к кобуре.

— Встать, гады! Стрелять буду!

Окрик подействовал отрезвляюще. С полу поднялись братья Суттеры, Фердинанд и Генрих. Лица их были красны и исцарапаны, одежда порвана. На полу обессиленно лежал шестнадцатилетний щуплый парнишка Сеппи Беккер. Он был сильно избит и с трудом сдерживал горькие рыдания.

Звонов не выдержал:

— Ну паразиты! Вдвоем бить ребенка! В карцер обоих! Ну гады, ну сволочи!

Бледный староста второй роты, с трудом говорящий по-русски, объяснил, что мальчик взял без спроса у Суттера его посуду и принес в ней суп. Суттер увидел это и выплеснул суп Беккеру в лицо. Тогда мальчишка назвал Суттера «грязной бёмской свиньей». Суттер и его брат принялись бить Беккера, а Шпайбауера, который заступился за мальчика, тоже ударили по лицу.

— Я обед нес… — захлебываясь слезами, кричал маленький Беккер. — Так хотел кушать… а он схватил и вылил! Суп еще горячий был. Пусть мне теперь его порцию дадут!.. Суттер сам хвастал, что отравил русского солдата, когда они пришли в их деревню…

Звонов ничего не понял из того, что прокричал мальчик, но бёмы угрожающе зашевелились. Беккер испуганно замолк.

— Ступай в госпиталь, — сказал Звонов, погладив мальчишку по голове. — Не бойся: никто тебя больше не тронет. А вы, — обратился он к Суттерам, — марш в карцер! Я еще до вас доберусь!

Звонов вышел из помещения роты и с укоризной сказал следовавшему за ним начальнику караула:

— Что ж ты, полено, не мог разнять их? Чуть не изувечили мальчишку.

— Да, товарищ младший лейтенант, — жалобно оправдывался тот, — как к ним подступиться-то? Того гляди, самому в рыло двинут. К тому же стрелять не велено, бить тоже, а из вахтеров, как на грех, нет никого.

Полный самых грустных размышлений, Звонов направился в комендатуру. Там он застал Лаптева.

— Да, тяжелый народ, — согласился Лаптев. — Собственники, те же кулаки. Ты погляди, как они жили: румынские крестьяне голодали, круглый год на одной мамалыге, а немецкие кулаки на базар сало и масло возами возили. У каждого батраки — венгерские, румынские, свои же немецкие. Ты не гляди, что они в домотканое одеты: у многих в хатах в глиняном полу куча денег зарыта. И все испорчены антисоветской пропагандой.

— С ними трудно будет, Саша. Работать-то они умеют, но заставить их можно будет только за хлеб и за деньги, а не за страх и за совесть.

— Мне всегда везет, — уныло заметил Звонов. — Лучше бы баб мне дали. С ними и то греха меньше.

Суттеров посадили в карцер. Запирая за ними дверь, начальник охраны ругался шепотом, как только умел. Они тоже принялись браниться румынской площадной бранью, не дожидаясь, пока его шаги смолкнут в конце коридора. Потом старший, Фердинанд, заплакал злыми слезами, сел на холодный пол и закрыл лицо руками.

— Никто не заставит меня работать на русских! Я их ненавижу!

— Но нам тогда не дадуг есть, — тихо предостерег младший. — А может быть, и расстреляют…

Старший Суттер задумался, потом сказал:

— Если мы, Генрих, будем работать на русских, они вовсе никогда не отпустят нас домой, — и, приблизив к брату свое серое от злобы лицо, добавил: — Как настанет лето… мы отсюда убежим.

В лагере шел медицинский осмотр. Врач, молоденькая девушка, только в этом году закончившая институт и мечтавшая об отправке на фронт, а вместо этого направленная на работу в лагерь интернированных немцев, естественно, и не пыталась скрыть свое раздражение и брезгливо прикасалась к раздетым немцам.

— Гезунд? Во хабен зи шмерцен? — сердито повторяла она затверженные немецкие фразы, а стоявшему рядом переводчику Альтману говорила: — Скажите, чтобы рот полоскал и чище мылся. Голову обрить.

Больше всего раздражало «фрау докторин» то, что почти все немцы считали себя больными. Очень немногие на вопрос «здоров?» отвечали: «да». Остальные начинали нюнить и выдумывать всякие болезни.